Глава IV. Менталитет дореволюционного населения Гильчинской и Тамбовской волостей
- Просмотров: 717
-
Население юга Амурской области с первых дней заселения Приамурья волей администрации области и ее переселенческого отдела было расселено так, что сразу же подразделилось на три обособленные по своему менталитету группы населения.
Первая, самая большая группа расселилась на лучших землях района, расположенных в его центральной части и имеющих наиболее высокий бонитет почвы. Крестьяне — представители русского сектантства, отделившегося из официального православия, в основном молокане, частью духоборы (духоборцы) — поселились на этих землях с середины 60-х годов XIХ века, основав села Гильчин, Тамбовка, Жариково, Толстовка, Чуевка, Новоалександровка, ряд сел нынешнего Константиновского района.
Вторая группа представляла Амурское казачество, образованное еще в 1858 году, но на территории района расселенное лишь после «боксерского» восстания 1900 года. Казаками были основаны села Николаевка, Куропатино, Духовское, Муравьевка, Резуновка и ряд сел современного Благовещенского района, входивших в Николаевский станичный округ Амурского казачьего войска. Казаки исповедовали официальное православие и являли собой субэтнос русского народа.
Третья группа населения расселилась на незанятых территориях севернее, в верхнем течении реки Гильчин, основав села Козьмодемьяновка, Успеновка, Лазаревка, Татьяновка. По национальному составу это были русские (великороссы) и украинские (малороссы) крестьяне, исповедовавшие официальное православие. Они переселились сюда во второй половине 80-х годов XIX века, когда лучшие земли вдоль рек Алима, Гильчина и Топкочи уже были заселены.
Три эти группы, будучи по роду занятий земледельческими, имели различные обычаи и традиции, держались обособленно, сторонясь друг друга как по сословному, так и по религиозному принципу. Браки заключались практически только внутри своей группы.
ВОПРОСЫ ВЕРЫ И ВЕРОТЕРПИМОСТИ
Масса людей, переселявшихся в Амурский край, имела различные политические и религиозные взгляды, что сказалось на этнопсихологии переселенцев, однако приоритет с первых дней заселения района отдавался различным конфессиям русского сектантства, составлявшего по разным данным от 10 до 30 процентов населения области. На территории же нынешнего Тамбовского района с первых дней заселения и до 1917 года большая часть населения — до 60 процентов — по своему вероисповеданию были молокане и представители иных сект, остальные 40 процентов — православные селений Козьмодемьяновки, Успеновки и Николаевского казачьего станичного округа.
Молокане появились в пределах Амурской области в 1859 году, привнеся сюда иные, неправославные взгляды на устройство жизни. Молоканство как религиозное учение появилось в 60-e годы XVIII века среди государственных крестьян, в мещанских и купеческих кругах.
Факт.
Основателем секты был Семен Матвеевич Уклеин, деревенский портной из Тамбовской губернии. Свое учение молокане называли «чистым молоком духовным». Они отрицали православную церковную иерархию, монашество, иконы, мощи, святых, признавая Библию как единственный источник истины. Молокане истолковывали ее в духовном, то есть этическом смысле, считая ее главным руководством в повседневной общественной и личной жизни. Учение молокан — это теизм, признающий существование Бога, создавшего этот мир и по своей воле управляющего им. Истинный смысл жизни для спасения и блаженства человека состоит в раскрытии заложенного Богом в человеке доброго начала, в нравственном совершенствовании людей. Идея «личного спасения верой» и отказ от посредников между Богом и человеком сближали их с протестантами Западной Европы, что и предопределило впоследствии поглощение молоканства баптизмом. Уклеин на первое место по своей значимости ставил Новый Завет, называя его краеугольным камнем истины. Он и его последователи не подвергали сомнению божественное происхождение Христа. Уклеин считал, что Сын и Дух единосущны Отцу, но не равны в божественном достоинстве, что Христос принес с неба свою плоть и с нею вселился во чрево Богоматери. Это не была обычная человеческая плоть, поэтому Христос и не умирал в обычном понимании этого слова. Учение молокан, вполне совпадая с православным по вопросам создания человека — а молоканство, так же, как и духоборы, отпочковалось от православия, — значительно отличалось от него в трактовке Страшного суда. На Страшном суде, по мнению молокан, будут только согрешившие духовные христиане, тогда как не согрешившие сразу после смерти переселятся в блаженную вечность, а все, не принадлежащие к числу последователей Уклеина, пойдут после смерти на вечную муку. Однако молокане считали, что мертвые воскреснут духом, а не плотью. Молокане отвергали все связанное с внешним поклонением Богу и заявляли, что поклоняются ему духом. У молокан был детально разработан обряд богомоления, в ходе которого специальные чтецы читали Священное писание, руководитель религиозной общины — пресвитер — произносил проповеди, певчие пели псалмы Давида или специальные, определенные обрядом песни, остальные молящиеся подпевали. Пресвитер избирался всей общиной из самых грамотных и уважаемых. В связи с этим в молоканских общинах очень уважались люди, умевшие читать Библию, не случайно грамотность молокан была выше, чем окружавшего их православного населения. Но должность пресвитера была чисто моральной почестью, никакими материальными преимуществами он не обладал. Молокане — сторонники дешевой церкви. Последователями молоканского учения, так же как и духоборами, не признавались основы православной обрядности: иконы, кресты, таинства, священники, мощи, святые. Среди молокан были распространены ветхозаветные пищевые запреты, в том числе и на свинину, но подразделений пищи на постную и скоромную не было, хотя пост (обязательный — на Страстной неделе) признавался.
Однако, несмотря на все своеобразие молокан, в основе созданной ими культуры лежала русская народная культура, что и позволяет говорить о них, как об ответвлении православия, о русской конфессии. Отношение к власти было терпимым: молокане признавали, что всякая власть от Бога, поэтому были законопослушны.
Среди тамбовских молокан была небольшая группа молокан-прыгунов, имевших такие же традиции и обрядность, что и молокане, но ожидавших близкого наступления «тысячелетнего царства», второго прихода Христа и установления им «царства Божия» на земле. Молитвенные собрания прыгунов отличались особой экзальтацией, носили форму «радений»: верующие неистово прыгали, добиваясь «схождения Святого Духа» на них, крича во время прыжков: «Дух, Дух, Дух Святой!». Молокане, исповедовавшие традиционное вероучение, неодобрительно относились к прыгунам, имевшим свой молельный дом в селе Тамбовка, считая их даже не молоканами, а духоборами.
Как у молокан, так и у духоборов (духоборцев) особым уважением пользовались старики: они являлись хранителями традиций и учений секты, да и слишком мало их доживало до глубокой старости: тяжкий, непосильный труд прерывал жизнь на рубеже 40-50 лет у большинства сектантов, положение усугублялось до переселения на Амур постоянными гонениями со стороны государства.
Особым, в отличие от православных, было положение женщины. Браки заключались в большинстве случаев только с ее согласия, по любви, хотя и бывали случаи обмана невесты. У молокан, так же, как и у духоборов, существовал развод, однако для него нужна была особо веская причина. Женщине в случае развода обязаны были вернуть приданое или его компенсацию, однако до смерти одного из супругов разведенные не могли вступить в повторный брак. Были довольно жесткие требования к добрачным связям: потеря невинности у молокан считалась большим позором для девушки и ее семьи (деготь, применяемый у православных, так же широко применялся и у молокан для разрисовывания ворот — как символ позора семьи, где проживала обесчещенная девушка). Венчание проходило в собрании сектантов, где после выяснения обоюдного желания молодых к вступлению в брак пресвитер или старейшина читал Священное писание и давал наставление, а затем игралась традиционная русская свадьба: свадебный поезд, выкупы невесты, дружки и подруги и т. д. Однако свадьбы были без спиртного, отсутствовал наутро после свадьбы обычай, и поныне — по крайней мере до 1980-х годов — встречающийся в нашей православной приамурской глубинке, вывешивать простыню как свидетельство непорочности невесты.
Во всех молоканских селениях — Гильчине, Тамбовке, Толстовке, Жариково, Чуевке — были молельные (молитвенные) дома, куда по воскресеньям и религиозным праздникам собирались верующие для проведения религиозных обрядов. Все эти села были богатыми, так как верующие молокане, а позднее баптисты должны были выполнять один из основных догматов веры: «Достигнуть Бога можно только через личное спасение, а оно угодно через труд во имя Бога». В течение года молоканами отмечалось всего полдесятка праздников. Труд и в религиозный праздник, и в воскресенье был у них оправдан — «Бог труженика простит», «Бог любит работника». Богатство есть награда от Господа за честный и упорный труд. Молокане постоянно повторяли одно из положений притч Соломоновых: «Трудолюбивые приобретают богатство» (11,16). К богатству, вдруг нажитому, а не приобретенному от предков или честной работой, молокане относились с подозрением. Его источник усматривали в мошенничестве, душегубстве, алчности. Молоканская этика осуждала это, приветствуя только добросовестный тяжкий труд. В сектах как молокан, так и духоборов нетерпимо относились к лентяям, тунеядцам и пьяницам, их после «проработок» — увещеваний на собраниях — нередко изгоняли из общин. В ходу была пословица: «Живи так, как будто завтра умрешь, а работай так, как будто будешь жить вечно». А труд на плодородной амурской земле давал быструю отдачу.
Определенные результаты в росте благосостояния давали и запреты на спиртное: «Быть пьяным, выпившим — избави Бог». Проблема пьянства в молоканских селениях вообще не существовала. Спиртные напитки и курение находились под запретом. Открытый в начале ХХ века магазин по продаже спиртного в селе Тамбовка через два года закрылся — не было спроса на товар, местному населению за это время не было продано ни одной бутылки. Запрещалось ругаться матерными словами. Любые нарушения морали рассматривались на собраниях общины.
Запрет на спиртное стал нарушаться в годы гражданской войны и в последующее время под влиянием населения окружающих сел, в первую очередь молодежью: на свадьбах, на вечеринках водку, привезенную из Благовещенска и припрятанную где-нибудь в баньке, в небольших количествах употребляли парни перед танцами.
Особое место в обрядности молокан и духоборов занимали похороны. Над покойником, особенно в ночь перед захоронением, совершалось чтение Библии, в первую очередь Нового Завета, пение псалмов и духовных стихов. Наследием молокан тех лет осталось возведение в могиле над гробом ниши из досок, чтобы земля при захоронении усопшего сыпалась на доски, а не на гроб. Данная традиция соблюдалась во всех бывших традиционно молоканских селах и через 60 лет после исчезновения молокан: уже в наше время, до начала 90-х годов XX века, при похоронах в могильной яме нередко возводилась дощатая ниша. Только после 1991 года, когда цены на дерево резко возросли, такие захоронения прекратились.
Обязательным отдельным блюдом на поминальном обеде являлась, да и поныне является по молоканской традиции самодельная, замешанная на куриных яйцах лапша. Во время похорон все их участники, несущие тело покойного, венки, одаривались полотенцами, которыми они обязаны были вытереть руки, помытые перед поминальным обедом в знак очищения от соприкосновения с мертвым, с таинством смерти. Полотенце повязывалось и на надгробный памятник, изготовленный из дерева в виде тумбочки. На памятнике исключалось изображение креста или какой-либо другой символики христианства — только надпись. На восьмой день после смерти, считая и день смерти, молокане отмечали, так же как и сейчас, девять дней.
Факт.
Православная радоница, название которой происходит от слова «радость» — как весть о воскресении Христа, приносимая живыми усопшим на их могилы — признавалась молоканами на восьмой день после Пасхи в понедельник, а не на девятый день, во вторник, как у православных. Девятый день после смерти отмечался молоканами на восьмой день, так как подсчет дней велся не по суткам после смерти — а день смерти входил в этот подсчет. Отсюда и разница в одни сутки, которая возникает у молокан и православных при подсчете поминок, родительского дня, иных второстепенных памятных дат. Основные же праздники у молокан совпадали с православными праздниками.
Во время употребления пищи мужчины-молокане, как теперь и их потомки, не позволяли себе сесть за обеденный стол полуобнаженными, с незакрытым торсом. Всегда, даже во время летних полевых работ, садясь за обеденный стол, накидывали на себя рубашку, куртку, иную одежду: «Не дай Бог согрешить» — так объясняли они эту традицию.
В целом молоканское население поддерживало в домах порядок. Женщина-домохозяйка и ее дочери с самых малых лет воспитывались в культе чистоты, порядка, и в первую очередь — чистоты кухни, посуды. Одним из важнейших занятий женщины было мытье и перемывание посуды, мытье некрашеных стола и полов с выскабливанием грязи — так, чтобы они «светлели». Чистоту посуды в домах молокан, как, впрочем, и их гостеприимство, отмечали все окружающие жители соседних православных сел. По их свидетельству, молокане «не похожи на обычных русских — любят работать и не любят грязи».
Вместе с тем они отмечали, что сектантам была свойственна и особая брезгливость, особенно в пище, и в то же время неумение вкусно готовить, а также подчеркнутое ханжество, гордыня, завышенная самооценка и себялюбие, отношение к себе как к избранным, стремление поучать других.
Население молоканских сел имело традицию нередко называть своих детей именами, взятыми из Ветхого Завета. Встречались библейские имена: Ионы, Иовы, Baрфоломеи, Карпы, Моисеи, Яковы, Евсеи, Самсоны и другие. Вместе с тем существовала четкая традиция называть первого сына по имени деда по отцу, затем второго по имени деда по матери, а дочерей — «как Бог на душу положит».
В ряде сел, в том числе в Тамбовке, жили и духоборы (духоборцы).
Факт.
Духоборы, «борцы за дух» — одно из направлений старого русского сектантства, относящегося к духовным христианам. Первые духоборы появились в Воронежской губернии в середине XVIII века. Основатели секты — крестьяне С. Колесников и Л. Побирохин. Учение духоборов было религиозной формой оппозиции крестьян официальной церкви. Они отвергали духовенство (клир), монашество, храмы («Человек есть храм Божий»), церковные таинства, почитание креста, икон («Живая икона — это человек»). Библии противопоставляли «внутренние откровения». Святой книгой духоборов является так называемая «Животная книга» («Книга жизни») — собрание псалмов, сочиненных самими духоборами и передаваемых изустно из поколения в поколение. Христос для духоборов — простой человек, в котором воплотился божественный разум. Бога они толкуют как «мировую любовь», «премудрость», «вечное добро». В религиозных представлениях духоборов отразились утопические надежды крестьян на установление справедливого общества, которое они пытались воплотить в жизнь, обобществляя имущество, строя быт на началах коллективизма. В XIX веке среди духоборов усилился процесс классовой дифференциации, процветала эксплуатация более бедных членов общества, господствующей стала психология индивидуализма и предпринимательства. В первой половине XIX века российское правительство переселило их насильно в Таврическую губернию и в Закавказье; часть духоборов самовольно переселилась во второй половине XIX века в Амурскую область, в Гильчинскую волость. Значительное число духоборов в 1898 году эмигрировали в Канаду, где проживают и ныне их потомки. В 1990 году группа духоборов из Канады приезжала в Тамбовский район в поисках своих родственников-единоверцев, совместно с автором ими были посещены старожилы-молокане и потомки духоборов.
«Амурский календарь на 1901 год» так описывает население, проживающее вдоль реки Гильчин: «Лучшими в физическом отношении (по росту и сложению) представителями крестьянского населения области считаются переселенцы центральных губерний России — Тамбовской и Орловской и особенно среди них молокане, которые, благодаря трудолюбию, сметливости и взаимному единению, пользуются относительно наибольшим благосостоянием. Особенность состава крестьянского населения области составляет большая пропорция в нем раскольников и сектантов, которых насчитывается более 11 тыс. (11387 лиц об. пола), в числе их много молокан, духоборов. Всего в области 50014 душ крестьян, в том числе в Гильчинской волости 8697 (11 селений, 796 дворов)».
В конце 80-х годов начинает распространяться учение о водном крещении (от водных молокан) и о крещении по вере, названное учением евангельских христиан-баптистов.
Факт.
Баптизм — одно из направлений протестантизма, которое основано в XVII веке бежавшими в Голландию англичанами, преследуемыми англиканской церковью. Баптизм единственным источником вероучения считает Библию, провозглашает личное спасение посредством веры в «искупительную жертву» Иисуса Христа и избрание верующих Богом к спасению. Баптизм исповедует принцип всеобщего священства, отрицает духовенство как посредника между верующими и Богом, не признает святых, мощей, икон, крестного знамения, монашества, церковных таинств. Обряды крещения и причащения (хлебопреломление) символизируют у баптистов веру человека, его преданность служению Христу. Баптизм признает только праздники, связанные с именем Христа, а также некоторые специфические праздники. В России баптисты появились в 60-годы XIX века, под влиянием немцев Поволжья.
В 1889 году, получив одобрение съезда русских баптистов, два миссионера-баптиста Я. Д. Деляков и М. Д. Чечеткин решили отправиться на Амур с целью благовестия. Они начали проповедовать среди молокан города Благовещенска. В этом же году в Благовещенске возникла первая на Дальнем Востоке евангельско-баптистская община. После 1890 года общины и группы образовались в соседних с Благовещенском селах: Гильчине, Тамбовке, Толстовке, Новоалександровке, Жарикове и других поселениях. После этого Чечеткин вернулся обратно в Россию, а Деляков продолжал проповедовать баптизм, самолично крестив более 200 новообращеных. Яков Делякович Деляков (I829—1898 гг.) сделал много для распространения этой конфессии в области, к 1895 году он руководил хорошо организованной общиной баптистов. Почувствовав себя плохо, он отправился к своим единоверцам в село Гильчин, где 28 февраля 1898 года умер и был захоронен на сельском кладбище. После его смерти пошла в народе гулять легенда о якобы хрустальном гробе и драгоценных украшениях, что не единожды приводило за последующие сто лет к попыткам гробокопателей познакомиться с содержимым могилы Делякова.
Современные возрожденные церкви евангельских христиан-баптистов являются продолжателями общин баптистов, возникших на Амуре в 90-х годах XIX века.
Таким образом, основная часть переселенцев в Гильчинской волости были близки по религиозным вопросам: молокане, небольшая группа духоборов, возникающие группы баптистов. Вновь прибывающим представителям своих конфессий, новопоселенцам по прибытии их в район оказывалась на первых порах определенная помощь в обзаведении хозяйством, вспашке целины, уборке урожая, строительстве жилья. Но по мере роста числа переселенцев возрастала с каждым годом и концентрация населения в старожильческом районе. В результате запасы удобной земли иссякали, и власти все реже соглашались на прирезку новых государственных участков. Казенный запас свободной земли между селениями уменьшился настолько, что уже в начале 80-х годов XIX века в Гильчинской волости прекратился отвод новых общественных наделов.
Между тем богатое старожильческое крестьянство не помышляло отказываться от захваченной общественной земли. Это приводило в итоге к тому, что многие сельские общества стали испытывать земельную тесноту. Новоселы, имевшие формальное право на 100-десятинный надел, зачастую оказывались совсем без земли, вынуждены были уходить в северные неплодородные районы Приамурья. Поэтому в ряде селений обозначилась тенденция к ограничению захватного пользования землей свыше положенных 100 десятин. Одними из первых на этот путь встали в Приамурье молоканские села, чтобы оказать помощь своим единоверцам.
В 1898 году в Тамбовке на сельском сходе был принят приговор (решение) об уравнительном разделе близлежащей земли среди единоверцев, как молокан, так и баптистов. Раздел был осуществлен сроком на 12 лет по 75 десятин на хозяйство. Однако богатым крестьянам Тамбовки не запрещалось покупать и брать в аренду землю в других сельских общинах.
В Толстовке в 1906 году аналогичный сход составил приговор о разделе земли на мужскую душу. Раздел провели, но малосемейные из зажиточных крестьян не признали его и уничтожили межевые знаки. Был произведен новый раздел земли, но споры и на этом не закончились. Дело дошло до того, что накануне Первой мировой войны — в 1913 году — из-за споров большие площади пахотных земель остались необработанными и незасеянными. Было проведено еще два передела земли, и по приговору схода в среднем на хозяйство здесь стало, как и в Тамбовке, приходиться по 75 десятин земли (пашни и сенокоса). Таким образом, молоканские деревни старались сохранить свое единство в коллективной собственности, в общине, где есть общая поддержка друг друга.
Боясь нехватки земли, молокане не были особенно заинтересованы в дальнейшем пополнении своих общин извне, так как количество земли на душу населения со временем уменьшалось. Отсюда наблюдаемая во всех молоканских селах с 70-90-х годов XIX века неизменность пофамильного состава этих деревень. Однако молокане тщательно следили и за тем, чтобы никто из их единоверцев никогда не ходил с протянутой рукой. По воспоминаниям Щукиной Татьяны Игнатьевны, потерявшей отца в Первую мировую, их семья, проживающая в Тамбовке, не имея ни одного мужчины в семье, не испытывала особого голода — амурский белый хлеб, хотя и малокалорийный, несытный, всегда был на столе (в это же время в Поволжье уже свирепствовал голод). Молоканские, духоборческие и баптистские секты отстаивали и защищали экономические интересы своих общин, нередко ущемляя интересы окружающего их православного крестьянства, нещадно эксплуатируя китайцев и корейцев. Но отличались неизменным гостеприимством к пришлым единоверцам.
Несколько по-иному строились отношения между переселенцами в православных селениях Козьмодемьяновке, Успеновке и других. Здесь не было единодушия и взаимопомощи, как у молокан. При разделе общественной земли в конце ХIХ — начале XX века участились столкновения между крестьянами. До половины православного населения этих селений было, по амурским меркам, бедным, что давало повод для обвинения их со стороны молокан: «У вас каждый второй день праздник, лодыри, пьяницы и бездельники вы». (Труд в православии был ценностью, но это должен быть труд умеренный, это добродетель и богоугодное дело, а неумеренный труд, какой был в обыкновении у молокан, осуждался).
Перед революцией 1917 года вo всех сектантских селениях района были молитвенные дома молокан. В Жариково, Гильчине возникли и молельные дома баптистов. В Тамбовке было на одной площади три молельных дома: молокан, баптистов и духоборов. Все они строились на средства верующих каждой религиозной общины. Так, в селе Тамбовка в начале ХХ века за строительство двух деревянных зданий молитвенных домов для молокан и баптистов было заплачено до 5000 рублей.
В Козьмодемьяновке и Николаевке в центре сел возвышались православные церкви.
Особое место во взаимоотношениях верующих сектантов, особенно молокан, занимало сравнение себя с другими, осознание своего положения в обществе, определение своего места в среде единоверцев, боязнь быть осужденным в глазах односельчан пусть даже за мнимые прегрешения и ошибки. «А что скажут обо мне?», «А то ли я сказал?», «А то ли я сделал?», «А что подумают?» — эти этнопсихические особенности менталитета играли существенную роль в микроклимате молоканской общины.
БЫТ КАЗАЧЕСТВА В ПРИАМУРЬЕ
Ежедневно в любой казачьей семье день начинался и заканчивался словами молитвы: «Слава тебе, Господи, что мы казаки!». Эти слова во многом объясняют менталитет казаков, их обычаи и традиции, позволяющие рассматривать казачество как субэтнос русского народа. Гордость за свое сословие, как и некоторое отличие обычаев и говора казаков от общей массы народа, выделяли эту группу из числа других жителей Приамурского края.
Общеказачьими нравственными ценностями, определяющими самосознание всех представителей казачьего сословия, были: православная вера, демократическое общественное самоуправление (руководство «круга» в казачьей станице, избрание своего руководителя — атамана), служение государству по договору — «за землю и волю».
Основу населения Николаевского станичного округа составили кубанские и оренбургские казаки (около 90 процентов), остальную часть — казачьи семьи других войск, отставных солдат, зачисленных в Амурское казачье войско.
В физическом и этническом плане казаки Николаевского станичного округа резко отличались от остального амурского казачества, которое поселилось здесь раньше, в середине XIX века, и на 90% состояло из забайкальцев — «гуранов». Вновь заселившиеся донские, кубанские, оренбургские казаки были все выходцы из Европейской части юга Российской империи, в основном русские, с существенной прослойкой потомков черноморских и запорожских казаков-малороссов.
Факт.
Гураны — прозвище жителей Приамурья, потомков русских переселенцев из Забайкалья. Гуран (местный термин) — самец косули, дикий козел. В XVII веке с целью предотвращения экспансии в Забайкалье маньчжурских захватчиков из Поднебесной было принято решение для укрепления русских рубежей (кордонов) в Восточной Сибири разместить вдоль русско-китайской границы казачьи войска. На границу переселили небольшую часть сибирских казаков, горнозаводских крестьян, переведенных в казачье состояние, в основном мужского пола. А в связи с нехваткой людей для укрепления забайкальского казачества нескольким бурятским и монгольским родам вместо уплаты ясака был присвоен статус казачества, их перевели на государеву службу. К середине XIX века из потомков русских служилых людей и их браков с женщинами бурятских и монгольских родов в Забайкалье сформировалось своеобразное местное население. Сохранив православную веру и русский язык, гураны приобрели физические черты, свойственные монголоидной расе: малый и средний рост, широкоскулые лица, жесткие черные волосы, частью монгольский разрез глаз. Длительное общение с местным населением изменяло и их бытовые традиции — они перенимали особенности быта и ведения хозяйства у местных племен, приспосабливались к существующим условиям. В Амурском казачьем войске на всем протяжении его существования преобладал данный гуранский тип. (Автор неоднократно встречался с потомками гуран, и поныне помнящих о своем героическом происхождении; потомки тех амурских казаков, которые были выходцами из иных казачьих войск, за бурный XX век большей частью растворились среди остального населения Приамурья).
Вдоль границы, в связи с образованием Николаевского станичного округа, были отведены земли для наделения по нормам офицеров Амурского казачьего войска, так называемый отвод Духовского. Однако большинство офицеров не пользовалось этим правом и жило только на жалование, поэтому наделы эти до революции 1917 года оставались практически свободными.
Как правило, казачьи семьи были большие (по 25–30 человек, насчитывали 3–4 поколения взрослых и много детей). Каждая семья к тому же имела родственные или давние соседские — по месту прежнего проживания — связи с другими семьями, что способствовало их закреплению на Амурской земле и созданию устойчивых общин.
Казаки-переселенцы получили пятилетнюю льготу от действительной службы для обустройства, но начало русско-японской войны поставило их под боевые знамена. Войсковой старшина Р. А. Вертопрахов, составитель краткой истории Амурского казачьего войска, писал: «Можно с уверенностью сказать, что не было ни одного значительного столкновения во время трех главных операций (Ляоянской, на Шахэ, Мукденской), в котором не участвовали бы амурцы. Доказательством доблести амурцев в минувшую компанию служит длинный ряд наград, полученный гг. офицерами, и длинный список кавалеров знака отличия Военного ордена». Николаевские казаки внесли свою лепту в боевые дела Амурского казачьего полка. Погибли казаки З. Бурый, П. Просвиров, И. Хаустов, Л. Щаренко, Н. Щеголев, В. К. Сидоренко (с. Муравьевка). 130 казаков были награждены впоследствии медалями в память русско-японской войны, георгиевскими кавалерами стали И. Власовец, А. Шаренко, П. Аверин, Н. Макаров, Ф. Стадников.
В 1913 году в станице Николаевской проживало 225 казацких семей (1612 жителей), распахавших и засеявших 5300 десятин земли; на хуторе Куропатинском — 78 семей с 615 жителями (782 десятины обрабатываемой земли); на хуторе Духовском — 67 семей с 490 жителями, обрабатывавших 784 десятины; на хуторе Муравьевском — 69 семей (615 жителей, 953 десятины). В начале ХХ века станичным атаманом был Бессмертнов В. А., хуторскими атаманами — Гурьев Харитон А., Медянников П. М., попеременно: Алешков И., Катаев А. Н. (Муравьевка).
Станицы и хутора амурских казаков, несмотря на относительную зажиточность населения, выглядели небогато. Первоначально основным видом жилья были мазанки, так как казаки, прибывая из районов Южной России, старались строить свои дома по образу и подобию тех жилищ, что были на их малой родине. В эпоху формирования Николаевского станичного округа такие мазанки имела большая часть амурских казаков.
Однако через несколько лет, к концу первого десятилетия ХХ века, в быту казаков произошли большие изменения. Теперь у зажиточных казаков нередко было по два-три дома: один, новостроенный, для гостей; другие — для себя и работников. Дома у них обшивались тесом, украшались резными наличниками на окнах. Внутри дома чистая половина с окрашенными или побеленными стенами, а иногда и обклеенными шпалерой (бумажными обоями). Полы были деревянные, из толстых, плотно пригнанных друг к другу досок. Отапливались казачьи избы русскими печами из самодельного либо привезенного из Китая кирпича. Освещалось жилье керосиновыми лампами. Почти половину избы занимали полати, на которых ночью спали, а днем складывали ненужную «лопоть» (платье), частенько спали и прямо на полу. Из-за отсутствия теплых надворных построек непременным условием казацкого быта было содержание в старой избе, за особыми перегородками около входа, маленьких телят, ягнят, поросят, козлят, а иногда и кур в небольшом курятнике, верх которого использовался как стол для хранения запасов.
Оценивая благосостояние казаков, сложившееся к концу ХІХ века, Г. Е. Грум-Гржимайло писал: «Во многих избах мы найдем нередко и швейную машинку, и венские стулья, и висячую лампу. Но все эти предметы, столь чуждые крестьянину Европейской России, еще более оттеняют окружающую грязь и неряшливость, потому что они появились не как следствие истинной потребности, а как результат дешевизны».
Зазейские казаки жили обеспеченно, но несколько беднее, чем соседствующие с ними крестьянские семьи. По приезде казакам выделялось не менее 10 десятин на хозяйство, а затем — сколько могли обработать. Амурское казачье войско имело свою форму одежды: темно-синие шаровары (черные, темно-серые) с желтыми лампасами (с красным кантом), однобортный чекмень с буквой «А» на погонах, огромная папаха (летом фуражка), серая шинель. Выходцы с Кубани и Дона носили нагрудные патронники (газыри), у офицеров они были серебряными. С основания Николаевского станичного округа и до упразднения в 1920 году казачества как сословия казаки в обыденной жизни носили свою старую форму: в амурской станице можно было увидеть форму и донского, и оренбургского, и кубанского, и амурского казачьих войск.
Воинская служба была установлена продолжительностью 25 лет. Казакам приходилось исполнять тяжелые государственные повинности: подвозную, то есть обязанность предоставлять телегу или сани для провоза государственных грузов, дорожную — перевозка почты, государственных чиновников и их охраны — и, разумеется, нести службу по охране границы, по сопровождению арестованных, охранять почтово-телеграфные учреждения. Кроме того, на каждого амурского казака возлагались обязательные расходы: он должен был иметь строевого коня на случай мобилизации, обмундирование, шашку, что составляло в денежном выражении от половины по двух третей годового дохода казачьего хозяйства. Как следствие, только каждое второе казацкое хозяйство было зажиточным. Норма земельной доли у казаков была в четыре раза ниже, чем у крестьянских хозяйств (на казачье хозяйство приходилось 10 десятин, a в Тамбовской и Гильчинской волостях посевы доходили в среднем до 40 десятин на крестьянский двор).
Основными доходами у амурских казаков являлись сдача излишков своей надельной земли в аренду сектантам, в первую очередь молоканам, да охрана границы от хунхузов, спиртоносов и идущих на прииски или с приисков китайских рабочих, у которых нередко забиралось имущество, которое казаки делили между собой. Преимущество казаков перед крестьянством в Приамурье было призрачным, слишком незначительным, повинности же — крайне обременительными. Так, оренбургский казак станицы Каменногорской Дмитрий Федорович Щукин, переведенный в 1903 году в станицу Николаевскую Амурского казачьего войска, имея 13 лошадей, большой надел земли, сыновей (Василия, Сергея, Кирилла, Евлампия), на каждого из которых приходился земельный надел, будучи крепким середняком, с большим трудом выполнял государевы повинности. За право носить звание казака приходилось платить слишком дорого. К тому же необходимо учесть, что амурское казачество не имело, в отличие от казачеств Кубани, Дона, Урала, веками устоявшихся традиций. Если на Дону казаки за это звание держались, то на Амуре оно не окупало себя. Не случайно позднее, в годы гражданской войны, амурское казачество «относительно добровольно» отказалось от своих сословных преимуществ.
БЫТ И НРАВЫ КРЕСТЬЯНСКОГО НАСЕЛЕНИЯ
Основная часть населения района — 93 процента — до 1914 года жила зажиточно. «Тут почти все крыши железом крыты, соломенную редко где встретишь. Железо это американское». (Зарапин Прокопий). Под соломенными крышами находились чаще всего какие-либо подсобные помещения, сараи, иногда китайские фанзы. Это американское железо встречалось на крышах старых домов в Тамбовке, Гильчине, Жарикове до конца 70-х годов XX века, сохранившись в хорошем состоянии.
Дома строили на высоком, как минимум полутораметровом фундаменте из китайского кирпича или из камня. Лес заготавливали на севере области, в тайге, по весне вязали плоты, по реке Зее спускали до Благовещенска, а затем по одному бревну двуконь перевозили в села Гильчинской, позднее Тамбовской волостей. Часть плотов для сел, расположенных на Амуре, спускали по рекам до села Розведенция (Розведеновка, район сел Корфово и Красное), а затем вывозили на лошадях. По воспоминаниям старожилов, первоначально были попытки небольшими связками поднимать бревна от Амура по речке Гильчин — вплоть до сел Чуевки и Козьмодемьяновки, но от этого пришлось отказаться из-за трудностей при транспортировке на участке между селами Муравьевка и Гильчин. Бревна готовили к строительству основательно: ошкурив, их по два-три года сушили. И только потом, когда просушенные бревна звенели от удара топора, их пускали в дело. Дома, как четырех-, так и пятистенные, строили добротно, на жизнь не одного поколения, с четырехскатной крышей, с обязательными ставнями, с резными наличниками.
Попытки возводить мазанки, как в Южной России, на Дону или на Украине, предпринятые в селах Козьмодемьяновской волости и Николаевского станичного округа, были заведомо обречены на провал. Резкие перепады температуры, жестокие зимние морозы делала мазанки непригодными для жилья.
Глинобитные фанзы китайцев, круглогодично работавших по найму у крепких хозяев или занимавшихся в селах огородничеством, торговлей и иными промыслами, были, по воспоминаниям старожилов, низкими, со спертым душным воздухом, тепло в них держали каны (глинобитные лежанки, через которые проходил горячий воздух из печи). На этих канах и спали, и ели, а зимой сидели, греясь, обитатели фанзы.
Ограды у домов строились высокие, ворота возводились высотой до двух с половиной метров, желательно с верхней перекладиной, с какими-либо ромбовидными или квадратными деревянными накладками-украшениями. Въезды к придворным пристройкам, амбарам и сараям, а также на гумно были простые, из жердей, которые заготавливались в ближайших редколесных рощах. Заборы делались тоже из жердей, хотя переселенцы из южных районов России и Украины поначалу нередко делали заборы из ивовой лозы — плетни.
В целом села волости выглядели зажиточно. О Толстовке, например, в начале XX века так написал очевидец Иван Ма-За-Чан: «Очень богатая деревня Толстовка, дома большие, крашенные, крыши крыты цинком американским. Возле каждого дома забор. Ворота нарядные поставлены. Табун лошадей, стадо коров, много стад овец паслись на лугах».
Деревни и усадьбы молокан со всех сторон были окружены черемуховыми деревьями. Цветущая черемуха в мае придавала особый колорит селам. В июле — августе плоды черемухи собирали, сушили, а затем везли на мельницу: делали черемушную муку, которая шла для начинки пирогов, булочек, сдобы.
В связи с нехваткой, а то и полным отсутствием дров местные жители использовали для отопления своих домов кустарник, солому, кизяки. В летние месяцы шла заготовка кизяка к зиме — навоз ежедневно собирали в специальные кучи, по мере его накопления добавляли солому. Затем подростки, забираясь в месиво с закатанными выше колен штанами, утаптывали его ногами, пока не получалась достаточно однородная сырая масса. После этого кизяк формировали в кирпичи и складывали сушить у амбаров и других надворных построек. К зиме вырастали целые стены просушенного топлива.
Факт.
Жители старожильческих селений — Тамбовки и Толстовки — задолго до появления «лампочки Ильича», еще в первом десятилетии XX века, познакомились с электрическим освещением. В Тамбовке первая электрическая лампочка вспыхнула в 1907 году на только что построенной паровой мельнице. А с 1918 года, по воспоминаниям старожилов, почти все дома в деревне освещаились электричеством. В Толстовке самым богатым человеком был Филинов Трофим Артемьевич, который уже в I903 году построил вальцовую мельницу и приобрел электростанцию для личных нужд. Мельница с электростанцией позже были куплены обществом. Плата за освещение взималась своеобразно — один воз солому за каждую электрическую лампочку. В селе была начальная школа, у молокан и баптистов — свои молельные дома. Было две лавки — Чешева Павла Ивановича и китайская. (Из материала М. П. Садовенко).
Пища наших прадедов была довольно однообразной, без особых деликатесов, однако в широком употреблении были мясо птицы, баранина, телятина, говядина. Основу питания составляли каши, щи, рыба, мясо, овощи. Хотя население знало картофель, однако распространения эта культура на юге Приамурья не имела. Сеяли зерновые — на хлеб и каши. Овощи на стол жителям сел поставляли китайцы. Крестьяне огородничеством занималось постольку-поскольку: главным было зерновое хозяйство, дающее достаток и прибыль в дом. Поэтому на усадьбе возле дома основное место отводилось не под огород, а для хранения используемой на полях и гумнах техники.
В Козьмодемьяновской волости и Николаевском станичном округе, местах проживания православных, употребляли свинину. В Гильчинской и Тамбовской молоканских волостях свинину «не выносили на дух», как неугодную Богу и запрещенную Библией. С молоком матери этот запрет входил в сознание и становился основой всей будущей жизни сектанта. Современные исследования показывают, что, действительно, к некоторым видам пищи, на которые в свое время был наложен коллективный запрет (табу), у ряда этносов и религиозных групп (в исламе, иудаизме, молоканстве) развивается настолько сильное отвращение, что оно из сферы эмоциональной переходит в сферу физиологическую. В этих случаях случайно проглоченная пища, на которую наложено табу, вызывает боль в желудке, рвоту. (Такое отношение к свинине среди молокан-старожилов, еще живших в селе Тамбовка в 80-х годах ХХ века, автор неоднократно наблюдал). Всеми способами, например, немудреными загадками: «Кто всю жизнь стонет и на небо не смотрит?» — детям внушалось что свинья — нечистое животное.
Широко употреблялась в пишу рыба, добываемая в реке Амур. С Нижнего Амура завозилась соленая и копченая кета, горбуша. Использовались для рыбной ловли и местные водоемы. Однако существовал запрет на ловлю и употребление в пищу таких рыб, как щука, а также не имеющих чешуи налима, сома и вьюна. Объяснение запрета находили тоже в Библии и говорили: «Они от дьявола, так как похожи на змею и питаются падалью».
В Николаевском станичном округе были распространены бахчи, на которых выращивали арбузы. Казаки, в основном выходцы из Южной России, привезли в Приамурье известные им copтa бахчевых культур. Зрелые арбузы, усыпавшие ранней осенью поля казаков, напоминали им родные донские, кубанские и оренбургские земли.
Китайцы и корейцы выращивали не только овощи, бахчевые и сою, но и, по воспоминаниям старожилов, пытались возделывавать рис (вдоль южной части р. Гильчин).
В небольших количествах русские сеяли коноплю, которая шла на выработку грубой холстины, на изготовление веревок и на производство конопляного масла. Мужчины носили штаны, сшитые из конопляной холстины, так как обычные слишком быстро рвались на сельскохозяйственных работах. Жареным конопляным семенем лакомились наряду с подсолнечным.
Факт.
Конопля на Амуре выращивалась для производства поскони, или замашной ткани, которую вырабатывали из мужских растений конопли, дававших более тонкое, но при этом очень прочное волокно. Из женских растений, которые созревают позже мужских — только в конце лета, изготавливали более грубые нитки — пеньку, которая шла на производство веревок и канатов, редко — на производство ткани. Из семян женских растений получали пищевое масло.
Одежда как старожилов, так и новопоселенцев не отличалась особыми излишествами: широко распространены были рубашка-косоворотка, пиджак, штаны и сапоги. Лапти были не в ходу: казакам они запрещались как нарушение формы, да и унижали их сословное достоинство, а у переселенцев — и православных, и молокан — лапти выходили из обихода уже после 2–3 лет по прибытии на Амур.
Головы мужчин венчал картуз (высокая фуражка с твердым высоким верхом). У старожилов имелись парадные костюмы с жилеткой, штаны, хромовые сапоги, нередко и часы на цепочке, выпущенной из жилетного кармана.
Женская одежда тоже была проста: кофта навыпуск, длинная, до щиколоток и ниже (3–4 сантиметра до полу) юбка, сапожки. Если в православной Козьмодемьяновке и селениях Николаевского станичного округа замужняя женщина всегда была в платке и только девушки ходили «простоволосые», с длинными косами, то в молоканских деревнях нередко можно было встретить и девушек, и замужних женщин без головного покрытия. Мораль молокан разрешала женщинам в обыденной жизни ходить с непокрытой головой, однако платок или косынка были обязательны при посещении молельного дома и в праздники.
Развлечений было немного, в основе жизни лежал тяжелый изнурительный труд, самоэксплуатация. Мальчик в 8 лет считался уже мужчиной и был обязан во время любой сельскохозяйственной кампании работать наравне со старшими; при меньшем объеме произведенного от него требовали столько же времени работы.
Факт.
Дети на селе рано включались в трудовую деятельность. Время человеческой жизни на Руси издревле исчислялось семилетними отрезками. Первые семь лет — детство, вторые семь — отрочество, еще семь лет — юность. На отрочество приходилось время первых трудов, обучения делу, хозяйству. Крестьянский мальчик с 5–6 лет учился ездить верхом и гонял скот на водопой. В 7–8 лет он участвовал в пахоте — управлял лошадью. В 9 лет у молодого хозяина обязанностей прибавлялось: он кормил скотину, вывозил навоз в поле, боронил распаханную отцом пашню, убирал вместе с ним хлеб. Иногда отец брал сына на охоту, учил ставить силки, стрелять, ловить рыбу. К 14 годам подросток овладевал косой, серпом, цепом, топором. А через год уже вполне мог заменить отца в случае его болезни или отъезда. От брата не отставала в работе сестра. С шести лет она начинала осваивать прялку, с десяти — бралась за серп и иглу. К 12–13 годам девочка в отсутствие родителей вела домашнее хозяйство: носила воду, стирала белье, кормила птицу, доила корову, шила, вязала, стряпала, присматривала за младшими братьями и сестрами. В 14 лет она ткала, жала хлеб, косила сено. А в 15 работала наравне с взрослыми.
«Бог труд любит» — вот была формула самоэксплуатации. Дети практически не имели детства.
Большое распространение как подсобный заработок имела охота. Она же была и развлечением: благо дичи вокруг хватало. Ружье, а иногда два-три и более, можно было найти в каждом доме. На уток охотились даже дети 10–12 лет. К каждому делу молокане привыкли подходить серьезно, основательно, и охотничий промысел велся ими так же. На охоту отправлялись артелями до семи человек, большей частью родственники. Охотились зимой, после того как управлялись с полевыми работами; ездили обыкновенно за 100–200 и более верст. За косулей достаточно было отъехать от дома за 30–40 верст. Иногда соединяли охоту с извозом. Собак почти не брали. Незаменимым товарищем на охоте был конь — низкорослый, косматый и понурый. Но он был вынослив, не боялся ружейных выстрелов и не бежал от зверя. Пешей охоты наши старожилы не признавали. Часто, особенно летом, охотились в одиночку в окрестностях деревни на водоплавающую птицу. По воспоминаниям старожилов, во время сезона за одну зорьку добывали до 30 уток и гусей.
Выработке выносливости у парней и молодых мужчин способствовали и спортивные развлечения сельчан: в Тамбовке и Толстовке, например, устраивались зимой соревнования по ходьбе на лыжах, езде на санях (в оба конца почти 40 километров), по стрельбе.
Отдохновением для души была воскресная проповедь в молельном доме (у православных — посещение церкви), развлечением — посиделки, проводимые по очереди то в одном, то в другом доме по порядку, с обязательными местными сплетнями, семечками, с более тесным знакомством юношей и девушек, которое нередко заканчивалось заключением брака. Другие развлечения были запрещены: приверженцам сект не разрешалось ходить в увеселительные и общественные заведения.
Изредка бывали выезды в Благовещенск: посещение магазинов, фотографирование. И сейчас у потомков старожилов можно найти дореволюционные фотоснимки, сделанные либо в японском фотоателье фирмы «Мигивa» (на фирменной бумаге, с надписями внизу: слева — «Мигива», справа — «Благовещенскъ на Амуре»), либо в «Балтийской фотографии Фридриха Цабеля» (выходные данные на обороте довольно интересные: «Благовещенскъ на Амуре, Большая улица, против почты, телефон № 330, фотография, платинотипия, аутотипия, химическая лаборатория фотографирования при искусственном свете: негативы храняются (так в тексте. — Авт.) для заказа и увеличения»).
В Благовещенске «склады немецкой фирмы „Кунст и Альберс“ занимали целый квартал. А об американцах и говорить нечего. Их фирма называлась „Международная компания жатвенных машин“. Aмериканцы имели много доверенных, они ходили по деревням и завлекали покупателей. Перед севом, жнитвом налетала целая орда доверенных, ходили прямо по домам.
— Американцы приехали! — сразу становится известным в деревне. И каждый ждет их к себе с визитом.
Обычно ходило их по двое, один русский, другой — американец, но тоже хорошо понимаюший по-русски. Зайдут, поздороваяются и первым делом представятся, кто они такие eсть:
— Мы — представители американской фирмы, очень интересуемся вашей жизнью, как вы ведете хозяйство. Разрешите у ваc погостить.
Ясно, приглашают их в дoм. Начинается беседа. Тут и самоварчик поставят, они расшаркиваются, такими любезными становятся, что куда там! Нашим хозяйством интересуются и фирму свою расхваливают, товары предлагают брать. Они здорово умели торговать и вдобавок рынок им тут свободный был. Доверенные столько наговорят, так убедят, что обязательно купишь что-нибудь или закажешь.
Покидая дом, они трогательно прощались. И оставляли что-нибудь на память. Дарили кошельки — „В знак того, что, если будете нашим покупaтелем, оставляем Вам подарок“. Этих кошелей чуть ли не в каждом доме оставляли. Им он обходился в грош, наверно. Зато память какая» . (Прокопий Зарапин).
Всегда сложны психологические отношения между людьми. Особенно они обостряются между стоящими на разных полюсах, между богатыми и бедными, разделенными имущественным неравенством.
Пеpвопоселенцы, пришедшие в Приамурье в 60–70-е годы XIX века, резко отличались от новоселов начала ХХ века. Пеpвые к этому времени уже были крепкими хозяевами, построили дома, амбары, высокие парадные ворота, имели, в большинстве своем, и сезонных батраков. Этим особенно выделялись молоканские села, где молоканская, а позднее духоборская и баптистская общины не позволяли своим собратьям до конца разоряться, поддерживали, а иногда и насильно заставляли работать, определяя даже семьи, потерявшие кормильцев, на содержание единоверцев, но на содержание не бескорыстное.
Несколько по-иному стали относиться старожилы к новоселам в конце XIX — начале XX веков. По воспоминаниям Ипполита Малько, проживавшего в Козьмодемьяновке, в середине 90-х годов ХIХ века «собрались нас хозяина три в компанию. Решили вспахать себе несколько десятин. Куда ни сунешься, везде опахано. Один ответ слышим: „Земля — моя. Не дам“. Другой ляжет прямо в борозду и кричит благим матом: „Не пущу!“ И на той земле, что сами забросили, и то не давали работать. „Ищи свои 100 десятин вон там“, — говорили старожилы. Покажут куда-нибудь за 15 верст от села».
Отношения людей зажиточных и менее зажиточных строились на лидерстве крепких хозяев и зависимости от них, хотя бы психологической, менее удачливых сельчан. Это касалось и единоверцев. Разрешение конфликтов между единоверцами лежало вo многом на лицах, ответственных за души прихожан: за 60% населения отвечали пресвитеры (руководители общин) молокан, духоборов, позднее баптистов, за 40% населения — священники Николаевского станичного округа и Козьмодемьяновской волости.
Среди молокан села Тамбовки выделялся один из первых старожилов, пришедший сюда, как и другие первопоселенцы, имея только первоначальный капитал, Никита Васильевич Ножкин. Но гораздо богаче жил его сын Иван Никитович.
В воспоминаниях Кузьмина, Ф. Рыдлевского и Сушилина так рассказывается о нем:
«Каждый встречающийся на дороге обязательно кланялся ему, те, кто помоложе его годами, вeличали: «3дpавствуйте, дядя Ваня Ножкин!». Вот в молельном доме молокан на собрание сходятся, уже всe в сборе и пресвитер тут, а молебен не начинается. Дожидают, пока Иван Никитич придет. И сход без него не открывался. Набожный считался человек. Обращался к людям с ласковыми словами: «Братья мои, — говорил он во время молебна. — Вот, друзья мои, — были его первые слова на сходе».
«Отец его, Никита Васильевич, от государя, говорят, кафтан получил. Кафтан из синего бархата, рукава галунами обшиты. Такие кафтаны дарили волостным старостам во время коронации монарха.
Когда в Тамбовку приезжал губернатор, Иван Никитич заставлял отца в кафтан наряжаться. Одевал старик кафтан и впереди всех становился. За ним сын, Иван Никитич, за ними Тимофей Брагин, Заверюхин, Федосеев, Данила Иванович Кузьмин и другие богатеи. Вся эта знать с хлебом-солью выходила встречать губернатора. Из всей этой свиты Иван Никитич слыл самым богатым и самым набожным. Ездил он на фаэтоне (двухколесная на рессорах коляска. — Авт.), мчал его рыжий жеребец. Но ему не объездить за день все свои владения...». «Ножкин имел собственный инкубатор, его он из Америки привез. Привез он из Америки много сложных машин: молотилку, локомобиль «шестисильный». И сам Иван Никитич прибыл чистым американцем. Слухи шли, будто их туда не пускали, — побриться заставили. Вот и не угадали, когда они вернулись домой. «Горшки свои сняли (носили они прическу под горшок), приехали с прямым пробором. Картузы забросили, шляпы модные надели».
Кузьмин в своих воспоминаниях говорит: «Если только Ножкин захочет — закабалит человека на всю жизнь. Вот брат Сушилина пошел к нему батрачить совсем мальчонкой и прожил до 27 лет. Сколько раз хотел сменить место, да нигде не принимают. Спрашивают: „Ты почему хочешь уйти от Ножкина? Иван Никитович ведь человек божественный“. Ножкин очень „экономно“ вел хозяйство. Постоянно жили у него человек 5— 6 в батраках. Когда сезон подходит, набирал побольше народу, китайцев главным образом. Наступает весна, и Ножкин идет к бедным мужикам рядиться: брать ребятишек на работу. И так все лето живут у него ребятишки на заимках. Не только погонщиками работали, но и пахали, боронили, и все делали. А как хитро он с ними обращался! Бывало, ребятишки увидят издалека фаэтон и рыжего жеребца и радуются: „Дядя Ваня Ножкин едет, гостинцы везет“. Подъедет Ножкин, вынет мешочек с сахаром и начинает дразнить: „А ну-ка, кто у меня сегодня хорошо работал? Получайте гостинцы“. Даст ребятишкам по кусочку рафинада.
В сырой год человек до ста китайцев выходили (на его поля. — Авт.) серпами косить».
Яковлева Татьяна Михеевна: «На второй день, как поженились, пошли мы с Иваном (с мужем. — Авт.) наниматься в работники к Ножкину. Голы мы были как соколы: ни хатенки, ни земли, ни коней.
Иван все на заимке пропадал, от зари до зари. А я кухарничала в доме Ивана Никитича. Они жили роскошно: и кровати никелевые, и столы дубовые, и зеркала большие в каждой комнате. Барыня и дочка в шелках ходили, а вот сам Иван Никитич одевался просто, на людях все прибеднялся.
Наступает ночь. Позже всех, намаявшись за день, засыпаем как убитые и мы, кухари. И тогда Иван Никитич встает, надевает шлепанцы и прохаживается по дому. На двор выглянет, будто проверяет замки, опять зайдет и потихоньку прокрадывается в комнату, где спят кухари. Куда только у него совесть девается, сбросит с меня одеяло и шепчет: „Слышь, слышишь...я тебе дом поставлю, дам тройку лошадей в плуг...“. Так бы хотелось запустить по харе, да боюсь. „Уйди, уйди от меня. Не надо твоего плуга“. „Я тебе дом поставлю под цинком“. „Уйди, я кричать буду!“ — начинаю стращать его. И тогда он сразу становится смирным, умоляет: „Ладно, никому не говори ни слова, ради Бога“.
Я рассказала об этом Ивану, посоветовались и решили уйти из проклятого дома. Я подала на него в суд. Когда суд объявили, все село собралось на сходку. Дело разбирал волостной староста Федосеев с бляхой на груди. И сразу заговорили друзья и приятели Ножкина: „Чего он полезет к такой дряни? Разве она человек? И как совести хватает у бузуйки обливать грязью Ивана Никитича? Разве Иван Никитич позволит? Он человек божественный“. И потом сам Ножкин набросился на нас: „Они деньги с меня требуют, за что? Сысоев веревку пропил, пусть он веревку отдаст“. Иван на заимке веревку потерял, а Ножкин на суде ее припомнил. Суд кончился, Иван Никитич прав оказался. Ни в чем не замаранный, никому не должный».
Из воспоминаний жителя с. Толстовки Саяпина С. Ф.: «И сын у Ножкина вышел при белых вроде как в генералы. А начинал сам Ножкин на хуторах близ Косицино с цепов, что серпом нажнет, то цепами обмолачивал вручную. Потом уже переехал в Тамбовку, молотилка появилась двухсторонняя американская, один из первых завел в селе сады: груши, смородину. Перед коллективизацией распродал все и уехал».
До революции в Тамбовке был известен еще один зажиточный хозяин — Тимофей Петрович Дмитриев. В воспоминаниях, оставленных Сушилиным в 30-е годы, говорится:
«Его иначе не звали, как «Асмодей», что значит черт. Хитрее Дмитриева во всей волости не сыскать человека. Как только он не надувал батраков, что только не проделывал!
Вот ночью работники едут в поле, чего-нибудь везут. На пять подвод один человек. «Асмодей» тихонько подкрадывается к задней подводе, вынет чекушку из оси, и колесо спадает. Возчик не сразу заметит, потому что он впереди. «Асмодей» тащит колесо домой, запрячет куда-нибудь, замаскирует. Потом он набрасывается на работника: «Ты куда, сукин сын, колесо девал? Обобрать, хочешь мое хозяйство?! Я с тебя пять рублей за колесо высчитаю».
И высчитывал. Работнику никогда не приходилось полностью денег получать. Штрафы да вычеты весь заработок съедали.
У «Асмодея» было два сына — Никита и Федор. Близнецы они были, очень похожи друг на друга. Никита был парень хитрый. А Федор полоумный, ненормальный. Когда гости приезжали к Дмитриеву, Федю всегда прятали куда-нибудь подальше, чтобы не начудил. Никита женился. Пришло время женить Федора, а за него никто не идет. Все знали его как Федю-дурачка. Ни одна девушка не хотела идти за него замуж, не хотела срамить себя.
Тогда «Асмодей» что сделал: поехал в Жариково, взял с собой Никиту, выдав его за Федю. И вот одна девушка, хорошая, красивая, из бедной семьи, согласилась стать невестой. «Асмодей» ее задарил деньгами, подарков купил. А потом и свадьбу сыграли. На свадьбе все выяснилось. Видит невеста, что другого жениха ей подсунули. Хотя Федю и нарядили и подрепетировали, а все равно дурака видать.
Пресвитер спрашивает: «По воле идешь?» — А что ей, бедняжке, ответить? Отказаться — значит вернуть кулаку все затраченные им деньги. До копейки вернуть. Тут такой порядок был. Так и жила, мучилась, батрачкой была в доме Дмитриевых. Федю потом прозвали «Мама, она не идет». Федя жаловался матери на свою жену, что она не хочет с ним гулять. Она, конечно, стеснялась ходить куда-либо со своим мужем-дурачком и старалась быть от него подальше.
Когда настала революция, она пришла в сельсовет и развелась с Федей-дурачком».
Малько Ипполит Семенович рассказывает о другом зажиточном крестьянине — Коре из Козьмодемьяновки: «Сначала Кора вышел не особенно видным хозяином. Хотя и не бедствовал, но и шиковать не шиковал. А вот тут, на Амуре, в момент разбогател. Счастье так и валило в его дом. Говорили, будто дорогой (на Амур. — Авт.) в Томске он купил у башкира лошадь, и в сдаче пришла к нему волшебная десятка, будто на эту десятку он потом все покупал, и она к нему назад возращалась. Это волшебная десятка и богатство принесла.
Вся деревня знала, как душегуб Пантелеймон, молодой Кора, расправился со своей женой. Она не поглянулась свекрови, Пантелеймон зазвал ее на чердак, дескать, поиграться, дело молодое, и там ее задушил. А потом, уже мертвую, повесил. И вышло, что невиноватым остался. Призвал фельдшера, попа, подкупил их, конечно, они и подтвердили, что сама, грешная, жизни решилась. От Коры всего можно было ожидать: и разбоя, и убийства.
Батраки у них задарма работали. Настает жатва, возьмет Кора себе косарей человек пять-семь, косари работают, случается и живут у него. Настает время рассчитываться — получить им нечего, все высчитывает: и за еду, и за ночлег. И они еще остаются должны. «Во время дождя вы не работали, а жрать жрали. За что же вам деньги платить?».
Если сломает батрак у граблей два зуба, высчитывается втридорога. Работники у него ходили голые, босые. Бывало, попросят они у хозяина кусочек материи на латку, а он им говорит: «Богатство-то, знаете, наживается с лоскутка».
Взаимоотношения в семьях были направлены на выживание. Рожали женщины часто — из-за отсутствия предохранительных средств и высокой смертности детей. В случае смерти жены от родов, что происходило нередко, вдовцы оставались с кучей детей на руках, через непродолжительный период женились снова, часто только из-за того, что нужна была женщина в доме. А затем, по воспоминаниям старожилов, как молокан (Тарасов Семен Алексеевич, с. Гильчин), так и православных (Щукин Иван Васильевич, с. Николаевка), когда мачеха рожала от хозяина семьи, у нее со старшими детьми мужа происходил разговор следующего содержания: «Я корень пустила, а вы все расходитесь на все четыре стороны». По воспоминаниям И. В. Щукина, в 1913 году его, 6-летнего, взяла за руку старшая, 10-летняя сестра Феня и увела к родственникам на заимку, расположенную на территории современного села Раздольное. Однако мачеха оставила с собой четверых своих детей от предыдущего брака. Отцы же нередко ради оставшихся своих малолетних детей молчали.
О быте, занятиях, менталитете населения волостей юга Приамурья в начале XX века можно узнать на основе анализа данных «Вопросного бланка статистико-экономического обследования крестьянского и казачьего населения Амурской и Приморской областей» от 5 апреля 1909 года об обследовании деревни Тамбовка (материалы переписи 1909 года, проведенной агрономом Ковалевым, утвержденные 20 ноября 1908 года генерал-губернатором Унтербергером):
«В 1907 году через Тамбовку открыт большой почтовый тракт на Благовещенск. Проселочными дорогами Тамбовка соединяется с деревнями Новоалександровкой и Чуевкой, дороги эти в течение одного-полутора весенних месяцев (в распутицу) бывают труднопроезжими.
Население состоит из молокан, баптистов и духоборов, семей — 164, душ мужского пола — 930, женского — 900, дворов — 191 (разницу между количеством семей и дворов обуславливают тем, что некоторые патриархальные семьи разделились, выделялись взрослые сыновья), семей старожилов — 191, то есть все — старожилы. Новоселов, то есть прибывших после 1900 года, в селении не было».
Мужчины с 17 до 60 лет были военнообязанными, после русско-японской войны 1904–1905 годов находились на тщательном военном учете, считались «бойцами». Таких бойцов в селе было 322 (по графе «Вопросного бланка...» — с 17 до 55 лет). Много детей и молодежи до 17 лет — 472 человека только мужского пола. Количество мужчин старше 55 лет — 39 человек, всего 4%.
Смертность старшего, но работоспособного населения была вызвана сложными условиями переселения в Приамурье, самоэксплуатацией, связанной с освоением земли и стремлением к достатку, трудностями с обустройством быта, в целом тяжелой жизнью первопоселенцев. Дольше жили сильнейшие, богатые домохозяева, те, кто мог позволить себе эксплуатацию большого количества батраков.
Анализ пофамильного состава жителей села выявляет интересные данные: все старожилы (за исключением одного Ткаченко) являются, согласно словарям русских фамилий, великороссами, в то время как в дореволюционном потоке переселенцев в Приамурье в целом каждый второй — выходец из Малороссии, Украины. Среди фамилий наиболее многочисленно представлены семейства Абрамовых, Брагиных, Гавриковых, Гаврилиных, Дмитриевых, Дуплищевых, Коноваловых, Конфедератовых, Лештаевых, Милосердовых, Мусатовых, Осиповых, Петровых, Прокловых, Сысоевых, Умрихиных, Филиных, Чешевых, Шишовых, Щукиных. На без малого 2 тысячи населения села Тамбовки было представлено всего 66 фамилий. По воспоминаниям старожилов, за период с основания села и по 30-е годы XX века, то есть за жизнь трех поколений, все они состояли в относительно близких, родственных связях и уже в 20-х годах вынуждены были, чтобы не вступать в близкородственные связи, брать невест из Жарикова, Гильчина, Толстовки и других близлежащих сел волости, где жили единоверцы.
Тамбовка, согласно данным «Вопросного бланка...», была особо выделяемым селом юга Приамурья, хотя были и более богатые селения. Дело в том, что, как уже отмечалось выше, многие семьи здесь имели работников (батраков), чаще всего китайцев или корейцев, в том числе 99 семей — по одному постоянному работнику, остальные по несколько постоянных работников (не считая сезонных). На всех заимках применялся труд как минимум одного-двух постоянных, а на таких, как у Ланкина, — до нескольких десятков сезонных рабочих. Таким образом, основой богатства молоканского, сектанского населения нашего района была самоэксплуатация и эксплуатация наемных рабочих, в первую очередь китайцев.
Кроме «домохозяев-хлебопашцев» (крестьян) в деревне Тамбовке в 1909 году жили и те, кто входил в состав сельского общества, но кормился в основном торговлей (14 семей), ремеслами (11). Были и рабочие (5 семей). Всего 134 мужчины и 112 женщин находились на отхожих заработках. Главными их занятиями были торговля, извоз, работа на местных «заводах» — на паровых и водяных мельницах, кузницах, в кустарном промысле. В селе проживали посторонние семьи, не входящие в состав сельского крестьянского общества. Таких семей насчитывалось 13, они также занимались торговлей, ремеслами, хлебопашеством.
Хлебопашество и земледелие были основными источниками доходов жителей села. Под посевами, площади которых ежегодно возрастали, было занято в 1906 году 8887 десятин пашни, в 1907-м — 9200, в 1908-м — 9685 десятин, не считая сдаваемых в аренду (за деньги или из доли). Под огородами было занято 50 десятин. Из домохозяев, засевающих менее 10 десятин (более 10 га) было всего 4 человека, имеющих доходы не от сельского хозяйства, а 151 хозяин (из 167 проживающих в деревне Тамбовка) засевали более 20 десятин. Крестьяне общины сеяли в основном пшеницу и овес. Считалась хорошей урожайность зерновых: на хороших землях — по 95 пудов (1520 кг) на десятину, на средних — 60 пудов (960 кг), на плохих — 40 пудов (640 кг). В 1908 году был получен средний урожай до 70 пудов (1120 кг) с десятины. До 1906 года население никаких болезней на хлебах не замечало, но за последующие три года (1906, 1907, 1908) стали наблюдать на зерновых так называемую головню (заболевание цветковых и злаковых растений, вызываемое паразитирующими на них базидиальными грибами), которая с каждым годом усиливалась и в 1908 году принесла значительный убыток — общие потери зерна составили в среднем свыше 10%. Появление этой болезни злаковых объяснялось чрезвычайно сырой погодой из-за сильных дождей. Тем не менее крестьяне получили достаточный урожай зерновых, что позволило им использовать семена свои, очищенные, и иметь определенный избыток зерна для продажи частью на сторону, перекупщикам, главным же образом — в казну.
В 1908 году крестьяне Тамбовки продали пшеницы и овса 246 тысяч пудов (3936 тонн), в том числе около 200 тыс. пудов (более 3200 тонн) продано в казну. Только 6 крестьян из 167 не продавали выращенный хлеб (хотя и не покупали, обходясь собственным), остальные имели большой излишек зерна. Исходя из этих данных, можно заключить, что в деревне Тамбовке только 4% населения были бедными — то есть не могли позволить себе вести какие-либо торговые операции.
Цены на пшеницу в 1907 году составили 95 копеек за пуд. В 1908 — от 87 до 98 копеек, на овес соответственно 60 и 65 копеек за пуд. Еще на 1 января 1909 года 151 крестьянин имел излишки зерна в общем объеме 112700 пудов (1803 тонны).
Практически каждая семья владела определенным набором сельскохозяйственной техники: на 167 семей приходилось 155 жатвенных машин (жнеек и сноповязалок фирм Германии и США), 34 сенокосилки, 64 конных молотилки, 88 веялок, 258 плугов (82 козули, остальные на 50% с сиденьем и «самолеты»), 92 сеялки, 5 куколеотборников. У тамбовчан было 1647 лошадей (при 1627 человек постоянного населения деревни практически на 1 жителя приходилась 1 лошадь), в том числе рабочих лошадей — 1306. Крупного рогатого скота насчитывалось 930 голов, в том числе 330 дойных коров, овец — 781. Во всех молоканских семьях не было свиней.
Домашние животные юга Приамурья нередко подвергались различным болезням. С 1885-го по 1900 год почти ежегодно от сибирской язвы падали лошади, в 1883 году крупный рогатый скот поразила чума, от которой пало до 75% поголовья, и даже в 1908 году ряд домохозяев все еще не смогли оправиться от убытков, вызванных этим падежом.
Особое внимание «Вопросный бланк...» уделял жизни крестьянского общества (общины, «мира») как основной структуры Российского государства в селе — и налогоплательщика, и опоры самодержавия.
Все село, все входящие в него подворья платили налог. В 1908 году различные денежные повинности на двор составляли 29 рублей 33 копейки, на общую сумму 4720 рублей 63 копейки. Общество израсходовало эти деньги следующим образом. 570 рублей составил губернский земский сбор. Около 1 тысячи рублей пошло на отопление и освещение школы, наем дополнительного помещения под школу, на выплату квартирных учителям и жалованья сторожам, на ремонт и окраску парт и другие расходы по школе. 2129 рублей были израсходованы на содержание сельской администрации в лице старосты и его кандидата, писаря общества, десятского, смотрителя государственного запасного магазина, сборщика податей, на отопление и освещение сельского правления и на другие непредвиденные расходы. Недоимка за 1908 год составила 1173 рубля, образовалась она главным образом с 1906 года, когда большинство населения не успело собрать зерновые вследствие сильных ливней.
Общество в лице своей администрации занималось общественными делами, одним из которых было сохранение оставшихся в округе лесов. Так, тамбовскому обществу принадлежали лесные наделы площадью 200 десятин. Они строго оберегались. Только в исключительных случаях домохозяину, входившему в состав общества деревни, разрешалась небольшая порубка для собственных нужд (городьба, оглобли, грабли), но ни в коем случае на дрова. Отапливалось население Тамбовки и всех окрестных сел, как уже говорилось, соломой и кизяком, а строевой лес на строительство домов привозился из Благовещенска по ценам рынка.
Сельчане несли не только денежные повинности, но и натуральные: подворье (от подворья выделялась телега), дорожные — исправление дорог и мостов, охрана и сопровождение арестантов, почтовая гоньба, тушение пожаров и другие. Были небольшие поступления в доход общества от местной торговли, от ремесла, других неземледельческих занятий. Так, в селе 3 домохозяина имели пасеки на 200 рам, получая за сезон до 100 пудов меда. Общество разрешило в 1907 году открыть винный магазин (склад) в селе мещанину Лукину из Благовещенска, но так как молокане не употребляли спиртных напитков, магазин, просуществовав короткий срок, не имея покупателей, закрылся, не принеся ни копейки дохода крестьянскому сельскому обществу.
В распоряжении сельского общества имелись общественные здания: в 1907 году оно купило деревянный дом площадью 25 квадратных саженей с усадьбой для сельского правления (администрации) за 2 тысячи рублей. Еще ранее, в 1890 году, общество выстроило школу, а также государственный хлебозапасный магазин общей площадью 40 квадратных саженей стоимостью в 500 рублей. При обществе имелся пожарный обоз с насосом и пожарным оборудованием на сумму 350 рублей.
Общество, имея незначительные суммы, занималось и благоустройством территории села и окрестных мест, осушением, строительством дорог, мостов, гатей через долину реки Гильчин. С 1877-го и до 1890 года обществом сельчан производилось планирование и строительство улиц, осушка усадебных мест и корчевка ивняка по долине, там, где была заложена Нижняя улица (ныне улица Тамбовская). Почти каждый хозяин усадьбы стремился построить колодец с чистой водой, и к 1909 году более половины семей имели обычные для этих мест колодцы с воротом; много было колодцев-«журавлей» — вода на улице Нижней была близко, в 6–8 метрах от уровня земли. Кроме того, у 40 процентов населения имелись и ручные помпы в доме. Устройство колодца при средней глубине 4,5 сажени обходилось в 80 рублей, помпы — свыше 100 рублей.
На основе данного анализа видно, что в целом крестьяне волостей жили, не испытывая особых экономических трудностей и не жалея, что, став переселенцами, поселились далеко от России на Дальнем Востоке.
В «Вопросном бланке» от 5 апреля 1909 года обследовании деревни Тамбовка" дается пофамильный список домохозяев села:
|
Абрамов Андреев Анофриев Белоглазов Бирюков Брагин Васильев Гальцев Гавриков Гаврилин Госляков Гуриков Димитриев Дуплищев Ермаков Заверюхин Зотов Захаров Зубков Иванов Калинин Качалин Карев |
Клинков Коновалов Конфедератов Коробков Косырев Кузнецов Кузьмин Куксов Лештаев Лукьянов Малюшкин Матвеев Мусатов Назаров Никитин Ножкин Осипов Парамонов Петров Петрунин |
Проклов Решетов Саяпин Советников Сигитов Сушилин Сысоев Тимофеев Токарев Толкачев Ткаченко Уваров Усачев Умрихин Федосеев Филин Фролов Цепляев Чешев Шишов Щукин Ядыкин Яковлев |
БЫТ КРЕСТЬЯН ТАМБОВСКОЙ И ГИЛЬЧИНСКОЙ ВОЛОСТЕЙ ГЛАЗАМИ ДОРЕВОЛЮЦИОННЫХ СОВРЕМЕНИКОВ
Весной 1908 года отряд земских работников под руководством князя Г.Е. Львова, председателя Общеземской организации, отправился на Дальний Восток для выработки схемы оказания врачебно-продовольственной помощи переселенцам. В течение нескольких месяцев земцы изучали огромный край, собрали большой статистический и фактический материал, сделали вывод, что наш «Дальний Восток представляет такое странное сплетение экономических и иных противоречий, какое едва ли может быть встречено где-нибудь в другом месте земного шара». (Приамурье. Факты. Цифры. Наблюдения. 1909).
Анализ данного источника был сделан краеведом Л.П. Топорковой в статье «Тамбовка в год своего 35-летия, или 95 лет назад» (газета «Амурский маяк», 19 августа 2003 года):
«В Тамбовке исследования проводил по поручению земцев Тихон И. Полнер. Он сделал массу своих непосредственных наблюдений за бытом и жизнью крестьян-старожилов. Картина, нарисованная им, выглядит довольно мрачно.
Остановился Полнер в августе 1908 года, судя по его описанию, в одном из молоканских домов на Второй, или Верхней, улице (южная часть ул. Кооперативной). «По громадному пустынному двору ходят бесконечные табуны домашней птицы. Сотни кур и цыплят, утки, гуси в ожидании вечернего корма группируются около высокого крыльца, заранее поднимают между собою возню и шум. Почтовая пара долговязых худых лошадей, привязанных к возу на вольном воздухе, побрякивает металлическими частями недоуздков и лениво разбрасывает по сторонам крупное, бурое сено, в изобилии наваленное в крытую тележку. Великолепная косилка и четыре плужка небрежно брошены среди грязи и навоза. Вся усадьба состоит из нескольких дрянненьких хлевушков и двух изб: одна из них, парадная, под железной крышей, сильно напоминает обычный мещанский дом какого-нибудь городка Европейской России, другая, крытая полусгнившим тесом, видимо, древнего происхождения и небрежной постройки: вся она сильно накренилась, и одно из окон почти село на земляную завалинку. Вдали, в конце двора, сад — густая заросль беспорядочно посаженных молодых деревьев: тут и ветла (верба. — Л. Т.), и черемуха, и дикая вишня, и „ранет“. Молодой хозяин возится с мазницей около громадных дрог, на которых зиждется совершенно непонятное, на первый взгляд, сооружение: это целый дом в пять аршин длины, четыре ширины и около трех — высоты (3,5×2,8×2м); крыт он тесом, стены из двойного теса, дверь, два окна; прихотливо окрашен в розовую и белую краску. Если вы не поленитесь влезть на дроги и заглянуть внутрь, то увидите стол, две скамьи, нары для спанья, круглую железную печку, тиски, разные инструменты. Эта нарядная дачка — передвижное жилище, которое на рассвете отправится за 10 верст на одну из заимок хозяина и будет служить пристанищем ему и работникам во время осенней борьбы со стихиями из-за созревшей уже пшеницы».
Столичный ученый переносит скучающий взгляд с неуютного обширного двора на пыльную улицу. С высоты крылечка улица видна ему через забор во всю свою ширину. Вот идет целая группа китайцев («ходей», как называли их старожилы), в высоких русских сапогах и перепачканных землею льняных костюмах; некоторые прикрутили свои волосы в виде шиньонов и прихотливо повязали их белыми платочками. У других — иссиня черные блестящие косы болтаются сзади и выглядят, по мнению очевидца, крайне несуразно на фоне «люского» костюма. В походке и движения китайцев заметна усталость: они прямо с поля, с работы. Поймав любопытствующий взгляд, их потные, покрытые пылью и грязью лица улыбаются неизменно не то ласковой, не то лукавой улыбкой.
(Китайцы играли важную роль в качестве рабочей силы. После полного их изгнания с Российской территории в ходе военного конфликта 1900 года уже к 1908 году они были близки к тому, чтобы стать преобладающими сельхозрабочими на юге Приамурья. Другой крупный источник рабочих рук — новоселы, пришлые рабочие, которые носили у молокан насмешливую кличку «бузуев»; встречались ссыльные).
Вот, сломя голову, мчатся по улице на велосипедах два молодых франта; в ближайшем из них Полнер узнает сельского писаря, другой оказывается одним из пяти учителей местной двуклассной министерской школы. Сильно выпивший рабочий из переселенцев бредет, покачиваясь, на нетвердых ногах и заплетающимся языкам громко ругает «треклятый Амур».
Позвякивая на ходу, тянется на шести лошадях жнея — сноповязалка с поднятыми сбоку грандиозными граблями. На передней паре коней подросток в триковом пиджаке, на сиденье в ленивой позе погонщик.
Одно за другим приходят из поля стада селения. Несколько грязных ободранных овец бестолково тычутся в ограду усадьбы. Пять-шесть коров величественно проходят во двор, строго поглядывая на встречающих их у ворот женщин. Хозяйский братан ведет в недоуздках несколько лошадей, с большим трудом удалось захватить их на удаленных падях. Завтра поутру им идти в работу, предстоит за ночь кормежка овсом, так как со здешней травы кони наработают немного.
Тут же начинается дойка. Все идет своим чередом, без крика и шума, столь обычных в русской деревне в летнюю вечернюю пору.
Темнеет. Ожидание для Полнера становится томительно скучным. Появляется десятский, выполнявший поручения исследователя. Это маленький 11-летний мальчик с длинным посошком от собак — очень веселый и смешливый. Днем он успел уже рассказать барину, что отец помер зимою, что он остался старшим при матери, и общество, для поддержания их хозяйства, назначило его десятским и платит ему 200 руб. в год.
В доме три «комнаты», отделенные одна от другой невысокими дощатыми перегородками. Никого нет. Темно. В передней младелец, яростно сжав кулачки, надсаживается в люльке, оплакивая свою горемычную беспомощность. В четыре окна главной комнаты неприютно смотрят со двора сумерки. Постоялец чувствует себя одиноким среди этих людей, неторопливо занимающихся своим делом и совершенно равнодушных к приезду «барина».
Наконец вечерние занятия окончены. Семья собралась ужинать в передней комнате. Ставни гостиной заперты, горит висячая лампа, задумчивые тараканы шуршат в обоях, с хрипотцой отбивают такт большие стенные часы. В красном углу вместо божниц и лампадок, так привычных в европейской избе, две деревянных полки, на которых лежат большие книги в кожаных переплетах с застежками.
Хозяева предпочитают поужинать сначала сами. Затем в передней комнате качают воду: это собираются ставить для постояльца опорожненный самовар. Всасывающий насос в роли водопровода визжит и гремит. После долгого томительного ожидания барину дают самовар, тарелку неизменных соленых огурцов и покрытые каким-то черным налетом сухие ломти грубого, невкусного на вид пшеничного хлеба. Наслушавшись рассказов про «пьяный» хлеб, головню и другие прелести, гость с большим сомнением ворочает подозрительные куски. Но хозяйка очень равнодушно выслушивает его жалобы. Идти к соседям она решительно отказывается: «Однако, по всей деревне хлеб такой. Да и идтить нам от дитя нельзя. Ничего, попробуйте нашего хлебца. Огурчиком закусите...». После целого дня поста это звучит почти насмешкой. Но делать нечего: нельзя же идти в темноте разыскивать по деревне съестное. К тому же хлеб, несмотря на свой отчаянный вид, оказывается все-таки съедобным.
Молодой хозяин уже позевывал, но, заинтересовавшись целью приезда постояльца, изменил свое холодно-безучастное отношение. Завязалась беседа. Гостю она вскоре стала не очень интересной: «Чем-то жестким и холодно-расчетливым веяло от этого человека. Он весь поглощен был в свои хозяйственные планы и предприятия. Разговор вертелся исключительно около интендантских задатков, залогов, оборотов, аренды сенокосов, томских жеребцов, русских коров и тому подобных предметов. Для агронома из отряда земских работников молодой хозяин был бы находкой. Но во всех этих хозяйственных мечтах не чувствовалось вовсе любви к делу, теплоты. Что-то ястребиное, завистливое звучало в этих молодых речах. Чувствовался не хозяин-земледелец, а „боец“, боец за существование, страстный предприниматель, герой наживы, которая овладела всем его существом и на время (а может быть, навсегда) заглушила в нем человека. Вырисовывался тип биржевого игрока, который сегодня занимается земледелием, завтра будет торговцем, а в случае удачи рискнет и на занятые деньги выстроит в Благовещенске бани, откроет гостиницу, заведет пароходы по Зее и Амуру».
Рано утром следующего дня Тихон Полнер отправился на другой конец деревни для проведения бюджетного обследования средней семьи тамбовских старожилов, в качестве которой он определил семью Т. Ф. Чешева (автор вводит его в свой очерк под фамилией Т. Ф. Княжева).
Тамбовка, по его замечанию, напоминала торговый мещанский поселок Европейской России, хотя постройки не были так скученны. Обширные отгороженные усадебные места; домики в три окна на улицу со входом со двора; однообразные крыши; одинаковые белые резные наличники на окнах; где-нибудь в отдаленном уголке — другая, черная изба, первоначальное обиталище хозяина после переселения; баньки, небольшие амбары, хлевушки для овец, курятники, открытые «варки» для скотины. Почти полное отсутствие приусадебных огородов. Сады в виде густой заросли пучками ткнутых деревьев. Несколько лавок, и среди них две китайские. Харчевня для рабочих. «Пустынно, голо, неуютно, скучно, — констатирует исследователь. — Точно даже у жителей этой старинной, богатейшей деревни нет уверенности в завтрашнем дне, нет желания навсегда устроиться здесь, нет привязанности к новым местам».
Но к своему респонденту автор очерка о молоканской Тамбовке испытывает симпатию. Умный, обстоятельный и спокойный, с легкой проседью в висках и коротко подстриженной бородой, Т. Ф. Чешев жил на самом краю села (по улице Тамбовской перед переулком Больничным): «Уже через 5–6 домов от него начинались запасные усадебные земли — кочковатые, мокрые и довольно противные на вид. Дальше тянется дрянненький дровяной лесишка, обглоданный огнем, топором и скотиной».
Изба у Чешева (5×4,5×2 м.) была более чем скромная: сложенная из тонкого березового леса, под старой тесовой крышей и за время своего существования уже пришедшая в ветхость. Двор Тимофея Филипповича возник в 1898 году, когда отец отделил его, дав «плуженку немудрящую», телегу, коня, корову. Общество отвело усадебное место, 50 десятин надела. За 10 лет хозяйство Т. Ф. Чешева значительно развилось: он увеличил пашню, арендуя 13 молоканских десятин, приобрел скотину, сельхозинвентарь. Не заладилось дело только с постройками: два раза откладывались деньги на строительство дома, но в 1906 году сгорели сени и домашнее имущество, а в 1907 году хозяйка затосковала по своей деревне: «Плачет днями и ночами. Подумал, подумал я, — рассказывал Тимофей Филиппович, — вынул деньги и отпустил ее в Россию. Съездила, теперь посидим еще годика два в этой избе». Хозяйка — моложавая женщина 46 лет, слушала этот рассказ молча. «Ее красивая простоволосая голова мечтательно закинута назад, губы улыбаются, молодые глаза сияют мягким радостным светом. Не видно в ней ни малейшего раскаяния в том, что „на свою прихоть“ издержала сбережения семьи. Но не слышно и ни одной нотки упрека в спокойном голосе ее мужа».
Два дня провел Полнер в семье Т. Ф. Чешева, детально выясняя годовой бюджет хозяйства. Временами чувствовалась усталость, и тогда на столе появлялся самовар и разные яства. Стол Чешева, по наблюдению гостя, не очень отличался от праздничного стола состоятельного крестьянина Средней России: вареная курица, соленая рыба, каша, обилие всяких сластей — своих (варенье) и покупных (конфет и т. п.), «но опять фигурировал плохой пшеничный хлеб, белый лишь по названию».
Беседы за столом затрагивали исключительно религиозно-нравственные темы. Хозяин, будучи баптистом, легко и свободно рассказывал о вере общины, объяснял разногласия баптизма и православия. Он оказался очень начитанным человеком: в его доме было около сотни различных книг и брошюр. Любимой, настольной книгой Чешева были «Мысли» Паскаля.
Автор отчета отмечает, что хозяйство Чешева, близкое к среднему для Тамбовки, не могло считаться типичным для Приамурья. Полученные данные касались лишь старожильческого селения.
Особенно резко, по выводам сотрудников Общеземской организации, выделялись во всех отношениях духоборы и молокане. Они были большей частью зажиточны, сильны телом и духом, гораздо состоятельнее крестьян Европейской России.
ОБРАЗОВАНИЕ И КУЛЬТУРА В РАЙОНЕ В НАЧАЛЕ XX ВЕКА
Система народного образования здесь, как и в целом по России, оставалась на уровне потребностей общества, его правящей группы: дать минимальные знания населению.
Одна из первых школ Гильчинской волости была построена в 1890 году в селе Тамбовка — ее деревянное здание обошлось в 7000 рублей. В 1894 году в школе обучалось около ста учащихся 8–12 лет.
Подчиненные Министерству образования (министерские) школы были одноклассные и двухклассные. Одноклассные школы, так же, как и церковноприходские, вели обучение в течение трех лет. Этот срок обучения и считался первоначальным, первым классом. Дети учились арифметике, чтению, правописанию, усваивали рассказы по истории России. Двухклассные школы были с пятилетним сроком обучения, где четвертый и пятый годы считались вторым классом. Преподавались русский язык, арифметика (дроби, прогрессии, проценты, тройное правило), наглядная геометрия, элементарные сведения по естествознанию, физике, географии и русской истории. Двухклассная начальная школа (училище) была школой-тупиком, так как не имела преемственной связи со средними школами, гимназиями и реальными училищами. Число двухклассных училищ было невелико, не более одного на волость. Такое училище было открыто в центральном волостном селе Гильчин на базе одноклассной школы в начале ХХ века. В Тамбовке, Жарикове, Чуевке, Новоалександровке действовали одноклассные школы (училища) Министерства народного просвещения Российской империи.
Факт.
Школа в деревне Толстовка была открыта 13 декабря 1900 г. и находилась в ведении Министерства народного просвещения. Школа располагалась в собственном деревянном доме, при ней имелась ученическая библиотека из 290 книг (200 наименований). По состоянию на 1902 г. в школе обучалось 80 учащихся, учебный год длился с 1 октября по 8 апреля.
В деревне Козьмодемьяновке, казачьей станице Николаевской, хутоpax Муравьевском, Куропатинском, Духовском были открыты церковноприходские школы. Преподавание вели учителя, окончившие церковноучительские школы. Помимо общеобразовательных предметов первого класса большая часть учебного времени в них уделялась Закону Божьему, церковнославянскому чтению и церковному пению. У учащихся и их родителей не было выбора, в какой школе (училище) получать знания. В тех населенных пунктах, где существовали церковноприходские школы, запрещалось открывать земские. В 1900 году в селе Козьмодемьяновка существовала часовня, в которой духовно окормлял православных жителей села священник отец Александр Фокин, псаломщиком был Михаил Новгородцев. На отце Александре лежали и обязанности заведующего, законоучителя и учителя сельской церковноприходской школы. Позднее, по воспоминаниям старожилов, в селе, в самом центре, была построена церковь с высокой маковкой: «Выедешь из Благовещенска, а там, вдали, виднеется купол нашей церкви».
В 1929 году Козьмодемьяновка осталась без церкви: несколько молодых парней-комсомольцев (членов "Красного отряда«,как они себя называли, представители «Союза воинствующих безбожников», ночью, решив конфисковать на нужды своего отряда имущество храма, закрыли церковного сторожа в сторожке, подперев жердью дверь, и залезли в церковь. Во время поисков ценного имущества один из парней, Иван Сергеевич Науменко, случайно опрокинул горевшие свечи. Начался пожар, который был виден в окрестных селах. Приехавшие из этих сел пожарные уже ничего не могли сделать. К утру от церкви остались пепелище да фундамент. (Рассказано Надеждой Николаевной Степаненко, в девичестве Жулич, по воспоминаниям ее матери).
В 1904 году в станице Николаевской была открыта церковноприходская школа, в которой обучалось 60 детей, первым их учителем с правом преподавания Закона Божьего был Камаровский.
В 1910 году в школах Тамбовского района обучалось 47,8 процента детей школьного возраста (8–12 лет). Иных культурно-просветительных учреждений не существовало.
Вопросы обучения всех детей в России рассматривались в 1907 году на заседании второй Государственной Думы, поставившей задачу введения в стране всеобщего начального образования. Но у правительства не нашлось достаточного количества денег на просвещение. (Франция с 1879–1881-го, Япония с 1886 года перешли на бесплатное всеобщее четырехлетнее начальное образование).
В деревне Тамбовке, в связи с выделением ее из Гильчинской волости в конце первого десятилетия XX века, одноклассная школа стала двухклассной. В 1903 году в школе обучалось при 5 учителях мальчиков 147, девочек 101. В связи с нехваткой помещений под классы общество арендовало дополнительные здания под школу на 50 учащихся за плату 100 рублей в год. Общие расходы на отопление, освещение, наем дополнительного помещения для школы, выплату квартирных учителям составляли 1000 рублей. Государственное казначейство выплачивало учителям жалованье в общем размере 2850 рублей, размер жалованья на одного учителя колебался от 480 до 530 рублей в год.
В 1913 году сельские училища действовали в пяти деревнях района:
— в Тамбовской волости — Тамбовское двухклассное училище (заведующий Д. П. Дымченко, учительницы А. П. Дымченко, М. А. Померанцева, Ю. Г. Самодурова, учитель П. П. Подлесов); Жариковское одноклассное училище (заведующий П. Ф. Федюнин, учителя С. И. Глонов, С. В. Федюнина, М. А. Вебер);
— в Гильчинской волости — Гильчинское двухклассное училище (заведующий К. Л. Демидов, учителя П. Ф. Тимченко и А. А. Демидова; старожилы вспоминают и учителя Селиванова);
— в Козьмодемьяновке — Козьмодемьяновское приходское одноклассное училище (заведующий К. И. Крастилевский, законоучитель — священник М. И. Колчев, учителя П. П. Федотов, Т. Г. Крастилевская, В. А. Александровская); Козьмодемьяновская сельская церковноприходская школа (заведующий священник М. И. Колчев, учащая (учительница) А. Ташлыкова);
— в Николаевском станичном округе было четыре церковноприходских школы, заведовал которыми священник Николаевской церкви А. Любович (учителя в станице Николаевской — А. Любович, М. Леонтьева, А. Тихвинский, И. Ткачев; в хуторах: Муравьевском — П. Кочкин, в Куропатинском — П. Кучеренко, в Духовском — В. Лохэ).
В 1914 году школы и училища были реформированы. Открыты новые учебные заведения. Ниже приведены данные за 1915 год:
— в Тамбовской волости — Тамбовское двухклассное училище (заведующий Р. С. Астафьев, учителя А. Н. Астафьев, Ю. Г. Самодурова, А. П. Дымченко, М. А. Азанова, И. С. Юферов); Жариковское двухклассное училище (заведующий Т. С. Яценко, учителя М. А. Пиотровская, Е. В. Вебер, Ф. П. Шевченко); Толстовское двухклассное училище (заведующий М. Ф. Кузьмин, учителя Е. А. Лущикова, Н. П. Протодиаконова, Т. С. Шапошникова, Н. С. Николаевская); Чуевское одноклассное училище (учителя Е. П. Попов, А. Н. Осинцева; Новоалександровское двухклассное училище (заведующий А. К. Кособуцкий, учителя Е. К. Кособуцкая, В. П. Кобозов);
— в Козьмодемьяновской волости — Козьмодемьяновское двухклассное училище (законоучитель священник Михаил Колчев, заведующая М. В. Чернышова, учителя П. П. Федосов, О. П. Ларионова, А. Д. Мостовая;
— в Гильчинской волости — двухклассное училище в деревне Гильчин (заведующий К. Л. Демидов, учителя А. А. Демидова, Н. И. Кузнецова, М. Г. Тележкина).
Общая доля грамотных по Амурской области до революции составляла среди мужчин 34,6, среди женщин 11 процентов, половина детей не обучались в школах. Значительно выше был процент грамотности детей в Гильчинской и Тамбовской волостях — в 1909 году 95 процентов мужчин и свыше 50 процентов женщин были грамотными. Они осваивали начала чтения и письма (современный 1-й класс) либо в домашних условиях, либо в молоканских и баптистских молельных домах: каждый верующий, независимо от пола, должен был самостоятельно читать Библию — от этого, по вероучению, зависело его спасение в загробной жизни.
Несколько ниже прослойка грамотных была в Козьмодемьяновской волости. В деревне Козьмодемьяновка до 1917 года выписывалась одна газета, ее получал староста.
В Николаевском станичном округе в годы его образования (1901–1903) грамотным был только каждый пятый, причем среди мужчин — 31 процент, женщин — 7,2 процента. Но к 1913 году уже треть населения овладела грамотой — 43 процента мужчин и 19 процентов женщин.
Факт.
В 1958 году в одном из домов с. Гильчин разбилось старинное зеркало. Когда его вынули из рамы, в которой оно находилось, на обороте была обнаружен номер издававшейся в Благовещенске газеты «Эхо» от 14 декабря 1913 года, где рассказывалось о положении школы, учителей и учеников в ней
(«Амурский маяк», 21 января 1959 года).
Благовещенск, «Эхо», 14 декабря 1913 года:
«Село Тамбовка. Учебный год открылся в местной школе с небывалым числом учащихся: 290 человек обоего пола. Между тем школьное здание может вместить не больше 150–170 человек. Поэтому каждое из двух младших отделений пришлось разбить на основные и параллельные. В последних занимаются после обеда. Можно представить себе, в какой атмосфере приходится заниматься этим малышам! Под конец занятий в комнате буквально нечем дышать. Учащих 6 человек, квартир при училище никому не полагается, что совсем неудобно. Да, непростительно такому зажиточному селу, как Тамбовка, так скудно обставлять свою школу. В других гораздо беднейших обществах и школьные здания просторнее и чище, и учителя пользуются квартирами при школе.
Почта к нам ходит очень капризно. По расписанию она должна ходить раз в неделю. Но расписание не исполняется. Сваливают обычно на бездорожье. Вот, мол, установится санный путь, тогда все уладится. Тамбовка лежит на почтовом тракте. Как же обстоит дело с почтой в селах, находящихся в стороне от тракта?».
ЗДРАВООХРАНЕНИЕ
На дальневосточные территории земства не распространялись. В дореволюционный период местное здравоохранение было подчинено различным ведомствам и благотворительным обществам.
По мере заселения Приамурья сформировалась переселенческая медицина. В Благовещенске первым медицинским учреждением стал созданный в 1880 году бригадный военный лазарет на 100 мест для обслуживания казаков. В 1896 году в Благовещенске создана первая амбулатория для переселенцев, в 1909 году — летний барак для заразных больных на 10 коек.
Наиболее распространенными заболеваниями среди переселенцев были брюшной тиф, дизентерия, скарлатина, корь, дифтерия, натуральная оспа. Смертность от этих болезней была очень высока.
Болезни по прибытии переселенцев принимали иногда эпидемический характер. Оспа, занесенная в 1898 году из Европейской России, быстро распространилась по всему Приамурью. Эпидемия холеры в 1902 году перешла от переселенцев к старожилам, которые имели тесные контакты с новоприбывшими. Наблюдалась громадная детская смертность в сельской местности. Если в Европейской России по отдельным губерниям она равнялась 40 процентам, то на Дальнем Востоке доходила до 54. В семье крестьян было много детей — от 6 до 14. Но многие умирали в младенческом и детском возрасте. Вот данные этой печальной статистики.
У Михаила Петровича и Екатерины Куприяновны Бельковых в Толстовке родилось 12 детей, выжили 8; в семьях: Вострикова Семена Яковлевича (с. Жариково) из 5 детей выжило 2; Григорьева Якова Андреевича —из 11 детей выжило 5; Гунина Василия Васильевича (с. Чуевка) — из 8 детей не выжил ни один; Демьяненко Игнатия Ивановича (с. Козьмодемьяновка) —из 14 выжило 9; Дмитриева Никиты Тимофеевича (с.Тамбовка) — из 7 выжил 1; Зюбина Григория Яковлевича (с. Духовское) — из 7 выжило 3; Потужного Ивана Тарасовича (с. Лазаревка) — из 8 выжило 4; Лештаева Василия Лукьяновача (с. Гильчин) — из 11 выжило 4; Шпынева Ивана Дементьевича (из 9 детей выжило 6).
И такая статистика затрагивала практически каждую крестьянскую семью на Амуре.
Роды принимали деревенские бабки-повитухи, и только 12 процентов составляли профессиональные повивальные бабки. «Добровольцы» — бабки-повитухи — были во всех деревнях: в Толстовке Акулина Белькова лечила больных, принимала роды. (Женщины рожали исключительно в банях). В Тамбовке славилась врачебным искусством Пелагея Емельяновна Сушилина.
Факт.
Один из дореволюционных источников, сообщая о методах народной медицины, описывал оригинальное народное средство от зубной боли, применяемое среди молокан:
«В Сибири, возле города Благовещенска, есть много деревень, населенных сектантами—молоканами. Они лечат зубную боль довольно „странным“ способом. Прежде всего, запястье руки с внутренней стороны натирают чесноком. Далее, мелко накрошив чеснок, привязывают его к пульсу, очень туго забинтовав руку, чтобы чеснок плотнее прилегал к запястью руки и в особенности к пульсу. Когда зубная боль ощущается на правой стороне, то чеснок привязывается к пульсу левой руки, и наоборот.
На свете много скептиков, которые не верят в чудеса, а вот молокане верят в свои „чудеса“ и вылечиваются сами и вылечивают других.
Примечание: перед наложением чеснока надо закрыть запястье руки тряпкой».
В Николаевской станице до революции на хорошем счету был лечивший не только военнообязанных казаков, но и их жен с детьми фельдшер Воробьев.
Факт.
Однако были нередки случаи рождения детей без помощи повитух и повивальных бабок. Так, казачка Анастасия Федоровна Голубничая, в замужестве Щукина, жительница станицы Николаевской, 27 августа 1908 года во время уборки зерновых, работая сноповязальщицей, почувствовав приближение родов, отошла к кустам около поля, там и родила сына, Щукина Ивана Васильевича, прожившего долгую жизнь — родился при царе, вырос при социализме, умер в 1997 году в демократической России.
На рубеже XIX и XX веков (1900 год) возникают первые фельдшерские пункты в деревнях Тамбовке, Николаевке, Гильчине. За каждым фельдшерским пунктом закреплялось до 10 деревень и заимок. Размещались пункты в обычных крестьянских избах, на другой половине такого дома квартировали и фельдшера, имевшие хотя и небольшое, но медицинское образование
Первый приемный покой был открыт в Тамбовке в 1905 году. В 1908 году в лечебнице было три койки для тяжелобольных. Практически отсутствовали медицинские препараты, их приходилось подменять средствами народной медицины (настойки трав и т. д.). В начале 1910 года в Тамбовке была открыта больница на 10 коек. Расходы на сельскую медицину были минимальными. Чтобы как-то свести концы с концами, врачи и фельдшеры добивались у крестьян ассигнований из волостных средств на наем помещения для приемного покоя, на медикаменты, на детрит (для прививок против натуральной оспы).
В годы гражданской войны и интервенции в Дальневосточной республике сложилось отчаянное финансово-экономическое положение, материальная база здравоохранения имела нулевую величину. На население были введены больничные налоги, отменена бесплатная медицинская помощь в лечебнице. Введена страховая медицина. Еще в 1923 году крестьяне пользовались платной медицинской помощью. Не было медицинского персонала: на одну больничную койку по области приходилось 4600 сельских жителей, по району — около двух тысяч человек.
НАУКА
С 1906 по 1912 годы в Амурской области работала научная экспедиция под руководством почвоведа Н. И. Прохорова. Ее выводы: Зейско-Буреинская равнина — наиболее благоприятная для сельского хозяйства местность на всей территории за Уралом. Но зерновые культуры, завезенные переселенцами из зоны сухих степей, давали в среднем урожая 5–7 центнеров с гектара, чуть больше собирали овса: 8–9 ц с га. Хорошая корова давала всего лишь 90–100 ведер молока в год. Не потому, что кормили плохо. Завезенный из Маньчжурии скот был мясо-шерстного направления.
Амурская экспедиция сыграла большую роль в освоении Приамурья. Заслуга Н. И. Прохорова в том, что в 1909 году на почтовой станции Озерки было создано Амурское опытное поле (АОП), реорганизованное в 1925 году в опытную станцию, а затем в ВНИИ сои. Основные задачи Амурского опытного поля были: селекция, интродукция (приспосабливание культурных растений к новым условиям среды), племенное дело, агроклиматология и почвоведение, снабжение крестьян улучшенными семенами, разработка агротехники сельскохозяйственных культур, испытание новых культур и сортов, изучение эффективности удобрений. Опыты по возделыванию новых сортов зерновых культур проводили местные крестьяне еще до образования опытного поля. Натуральные крестьяне Коротаевы, Неверовы, Лештаевы на своих заимках под Орлецком, Озерками выращивали в своих хозяйствах опытные образцы культур в начале века. С 1901 года на заимке Исаевской (в водоразделе рек Гильчин и Будунда, ныне территория Ивановского района, в четырех километрах от развилки дорог Тамбовка — Благовещенск и Зазейский — Ивановка в сторону Ивановки) начали выращивать сою.
После официального утверждения АОП в 1912 году царским указом его штат состоял из четырех агрономов-ученых (почвовед, растениевод, климатолог, заведующий корреспондентской сетью) и двух агрономов-практиков.
Наиболее интересная и трудоемкая работа велась в корреспондентской сети. Сотрудники корсети распространяли различные сорта культурных растений среди своих корреспондентов (казачьих и крестьянских хозяйств) по всей территории области, обеспечивали их удобрениями, техникой, семенами и обобщали научные результаты о всхожести, росте, урожайности сортов. Результаты этих исследований нередко появлялись в изданиях журнала «Амурский земледелец», с которым тесно работал Н. М. Фофанов, заведующий АОП со дня основания.
С 1913 года заведовать Амурским опытным полем стал И. А. Сандаг, с 1915 года — И. М. Левков.
В 1915 году впервые в Приамурье агроном А. Рубинский раздал крестьянам семена маньчжурской сои. Из 400 корреспондентских хозяйств по Амуру и Уссури 120 корреспондентов сообщили, что соя уродилась на славу, а 40 изъявили желание возделывать только эту культуру.
С началом Первой мировой войны исследовательские работы были почти полностью прекращены, однако в 1917–1920 годы, несмотря на исключительно тяжелые условия гражданской войны и интервенции, опытное поле возобновило свою работу. С 1920 по 1923 год работа опытного поля как исследовательского учреждения совершенно прекратилась.
В годы гражданской войны и вхождения в состав ДВР Амурское опытное поле существовало только на энтузиазме ученых агрономов, ее сотрудников, не получавших никакой финансовой и материальной поддержки, но сохранивших опытные образцы семян зерновых и сои и в течение этого периода поддерживавших севооборот опытных культур.
Подводя итог вышесказанному и оценивая дореволюционное время амурского крестьянства, Л. Радченко писал: «Об амурском сельском хозяине сложилось мнение как о богаче: он живет почти в городском доме, хорошо питается, хозяйственно одет, во дворе у него есть лошади, и не какие-нибудь клячи, а хорошие рабочие лошади, которым может позавидовать не одно российское помещичье хозяйство, есть и молочный скот и птица. Российской сохи не найдешь в пределах области, ее заменил великолепный американский плуг, все остальные работы; уборка, молотьба, производятся машинами, не редкость встретить в крестьянском хозяйстве и паровую силу. Словом, амурский хлебороб благоденствует».